Птица не упадет

— Да, — рассмеялся Шон. — Это обойдется дороже трех тысяч… а кстати! Я послал Дирку Кортни расписку в получении его денег и сообщение о его пожизненном членстве в обществе.

Эта шутка помогла им преодолеть неловкость последних минут перед расставанием.

Носильщики Шона исчезли за деревьями; они несли на головах пожитки к грузовику, который ждал на ближайшей дороге, в двадцати милях от Ворот Чаки. Шон с сожалением задержался.

— Не хочется уходить, — признался он. — Славное было время, но сейчас я чувствую, что стал сильнее и готов к встрече с тем, что покажут мне эти ублюдки. — Он осмотрелся, прощаясь с рекой, горой и диким лесом. — Здесь живет волшебство. — Он кивнул. — Хорошо смотри за этим местом, сынок.

И он протянул руку.

Для Марка это была последняя возможность задать вопрос, который он пытался задать уже десятки раз, но Шон неизменно уводил разговор в сторону или просто не обращал внимания на вопрос. Но сейчас он должен был получить ответ. Марк сжал широкую костлявую ладонь Шона и не отпускал.

— Вы ничего не сказали мне о Буре, сэр. Как она? Здорова? Как ее картины? — выпалил он.

Казалось, даже сейчас Шон не уступит. Он гневно напрягся, как будто собрался отнять руку, но гнев рассеялся, не добравшись до его глаз. На мгновение в этих глубоко ввалившихся глазах появилась тоска, и рука Шона сжалась, словно стальной капкан.

— Месяц назад Буря вышла замуж. Но с того времени, как ты уехал из Лайон-Копа, я ее не видел, — сказал он и выпустил руку Марка. Не сказав больше ни слова, повернулся и ушел.

Впервые он шел медленно и тяжело, чуть покачиваясь, оберегая больную ногу, шел как очень больной и усталый старик.

Марк хотел побежать за ним, но и у него сердце было разбито, и ноги не несли его.

Он одиноко стоял и смотрел вслед Шону Кортни, исчезающему за деревьями.

* * *

Второй номер натальцев шел вдоль линии (копыта его пони поднимали с разметочной линии облачка белой пыли, словно ее прошила пулеметная очередь), и он успел зажать мяч между ног, прежде чем тот вышел из игры.

Он низко наклонился в седле и ударил по мячу под шеей пони, изо всех сил ударил деревянным молотком, и мяч поднялся по пологой дуге — белое пятно на голубизне летнего неба.

Грохот копыт перекрыли аплодисменты с веранды клуба и из кресел под разноцветными зонтиками; аплодисменты усилились, когда зрители поняли, что Дерек Хант предвидел этот удар.

Он шел галопом на Саладине, не подгоняя его. Саладин — рослый пони — наклонил злобную уродливую голову, следя за полетом мяча, его слишком большие ноздри расширились так, что красные слизистые оболочки сверкнули, как знамя. Глаза, следящие за мячом, закатились под крупный лоб, придав лошади дикий, полубезумный вид. Саладин той пестрой серо-гнедой масти, которую никакая скребница не заставит блестеть, а копыта у него как у ломовой лошади.

Он поднимал их неуклюже, зато так быстро, что опережал пони аргентинца, скакавшего рядом.

Дерек сидел на Саладине, словно в кресле — хлыст свисает с запястья, черная каска натянута на уши и крепко завязана под подбородком. Живот выпирал из-за пояса брюк, руки, длинные и толстые, как у шимпанзе, поросли густыми рыжими волосами. Кожа усеяна веснушками, а между веснушками красная, словно ее обварили кипятком. Лицо того же красного цвета, с синюшным оттенком, как у старого пьяницы. Дерек сильно потел.

Пот, словно утренняя роса, блестел на его лице и капал с подбородка. Хлопчатая фуфайка с короткими рукавами словно побывала под тропическим ливнем. Она липла к широким, медвежьим плечам и так натянулась над выступающим брюхом, прозрачная от влаги, что даже с боковой линии можно было рассмотреть темное углубление в центре живота.

При каждом толчке, когда копыта Саладина ударялись о жесткую землю, массивный зад Дерека Ханта в плотно обтягивающих белых брюках вздрагивал в седле, как желе.

Два аргентинца скакали по полю наперерез, чтобы подрезать его, красивые смуглые всадники, ловкие, как кавалерийские офицеры, неслись во весь опор и возбужденно кричали по-испански. Дерек усмехнулся в рыжие усы: мяч кончил свой долгий полет и ударился о землю.

— Боже, — протянул один из членов клуба, стоявший на ступеньках, — самая уродливая лошадь во всем христианском мире!

И он поднял стакан с розовым джином, приветствуя Саладина.

— А на спине у него самый уродливый гандикапер, — согласился щеголь рядом с ним. — Бедняги даго должны каменеть при одном взгляде на него.

Саладин и первый номер аргентинцев оказались в месте падения мяча одновременно. Аргентинец приподнялся в седле, чтобы перехватить мяч, его белые зубы сверкали под черными тонкими усиками, гладкие загорелые мышцы предплечья напряглись, готовые к наклону вперед; прекрасная гладкая лошадь повернулась по линии броска, проворная и быстрая, как хорек.