Птица огня

Ашаяти взглянула на него с презрением до того абсолютным, что лодочник отвернулся и отчалил. Спустя где-то час скоростного сплава наткнулись на камни. Лодка вздрогнула, подскочила немного. Ашаяти, все это время сидевшая как иголках, вцепившись в борта, будто ее к ним гвоздями прибили, вскрикнула. Лодка вырвалась у нее из рук, и, боясь вывалиться, девушка быстро-быстро забарахталась в воздухе в поисках новой опоры. Одной рукой она тотчас ухватила ногу музыканта, расслабившегося на носу судна, вонзив ногти, наверное, до самых костей. Музыкант не успел ничего понять, вздохнул только глубоко: «Ах!», – из глаз невольно брызнули слезы. Вторая же рука Ашаяти все продолжала шарить по воздуху, метнулась к другому борту лодки и дугой пошла дальше, дальше, к перепуганному лодочнику, следившему с религиозным ужасом за приближающимися к его паху страшными когтями. Душераздирающий вопль его перепугал птиц и зайцев, из чащи выскочила в панике целая волчья стая и бросилась наутек непонятно куда и непонятно зачем.

Река шумела, покрылась от злости грязной пеной, спадала вниз порогами, а потом, когда лодка свернула на северный приток, – присмирела и утихомирилась. Скалы остались позади и быстро отступали, а вскоре исчезли совсем, отстав настолько, что их закрыли верхушки деревьев. Этот приток назывался Хета, что на языке давно исчезнувшего из этих мест народа значило – «тень». Мутные воды постепенно растворялись в чистой, сияющей глади. Лодка скользила по отражающимся в реке облакам.

Река текла длинной дугой, зажатая с обеих сторон лесами, а где-то впереди над деревьями к небу тянулся черный дым. Поначалу он был похож на рассеивающуюся тучку, но чем ближе подплывала лодка к его источнику, тем темнее становился дым, тем больше туча. Столб, жирный и клокочущий, поднимался вверх строго вертикально. Ветер, словно бы перепуганный увиденным, сбежал в неизвестном направлении.

Леса вскоре отступили. На небольшом пригорке недалеко от воды чернели и дымились руины высокого замка. Три его башни из пяти рухнули; одна, дальняя, наполовину раскрошилась, но по-прежнему стояла, хоть и склоненная, с единственной уцелевшей стеной. Пятая, донжон, торчала посреди руин, и отдельные участки ее стен даже не рухнули, а буквально расплавились. Камни потекли как масло на огне и застыли у самой земли причудливыми фигурами, похожими на вывернутые кишки. В дырах разбитых стен видна была уцелевшая кое-где роскошная мебель, висела еще громадная люстра с драгоценными камнями, сияли сотни погнутых серебряных вешалок с остатками гардероба на них, а из развороченного окна выглядывала упавшая и наполовину оплавившаяся золотая статуя. Вокруг замка, который уже не горел, но все тлел и чадил, толпились люди, кто-то на конях, кто-то с повозками. Дальше к подножию холма уходила приткнувшаяся к реке деревушка. Некоторые домики чернели углями. Сардан не заметил никакой системы в расположении сгоревших деревенских дворов – там один, через улицу наискось другой, еще через улицу третий, а потом сразу два. Вдали вырисовывались поля, в большинстве своем давно пустые, светло-коричневые.

Лодочник прибил лодку к причалу и угрюмо смотрел на уползающую на карачках к твердой земле девушку. Сардан решил было немного покрасоваться и сиганул с места на носу, чем едва не перевернул судно. Лодочник промолчал, но стоило пассажирам сойти на берег, вызывающе стукнул о причал веслом и отчалил. Оказавшись на середине реки, лодочник выхватил из-под сиденья полено и швырнул в сторону причала. Полено крутанулось в воздухе и глухо бухнуло в спину Ашаяти. Девушка возмущенно взвизгнула, резко вскочила на ноги, позабыв о всех перенесенных на воде лишениях, схватила с земли первый попавшийся камень и бросила в сторону лодки. А оттуда уже летело второе полено, за ним третье, четвертое. Ашаяти не осталась в долгу и все пускала и пускала в лодку камни до тех пор, пока у лодочника не закончились снаряды. Кто выиграл артиллерийский бой осталось неизвестным, но каждый из его участников считал победителем себя.

Сардан двинулся к замку. Пробираясь дворами, он наткнулся на груду крестьян, толпившихся возле коней с господскими седлами и стременами. Начала разговора он не застал.

– В позапрошлом году-то вон чего с братом после охоты понаделали – два вечера пьянкой занимались, а потом навеселе все село пожгли, ни одного двора не оставили!

– А все ж – господа…

– Господа… Коли чего делают, стало быть – так и надо!

– Меня самого порол брат его, Гавриил Козявочник. Меня порол, мать мою порол, сына порол и свинью мою порол.

– Значит, надо было пороть, господин зря делать не станет! Человек он не такой!

– А кто ж теперь пороть будет?

– А у меня как было… Едет бывало господин мимо двора – зовет, смеется, выходишь, а он ногой тебя – хлоп! – хохочет, придавил, говорит, козявку. А я смотрю на него, больно мне, хоть плачь, лежу, гляжу снизу – а он сияет, как солнце!

– Потому что надо так, чтоб господин! Без господина – нельзя! Чего нам теперь-то? Кто жить-то нам теперь позволять будет?!