Птица потребительская

В то утро, после перерыва в несколько месяцев, старик позвонил в дверь в седьмом часу настойчивым, бесцеремонным, повелительным звонком, с каким в дом входит беда, и, когда пожилая дама, вырванная из сна, добытого поздно ночью и со снотворным, в раздражении распахнула дверь, невозмутимо объявил, что у него имеется дюжина яиц для высиживания, если ее это интересует. Не веря своим ушам и в то же время не задумываясь, откуда старик знает, что она ищет яйца для наседки, и, более того, как ему взбрело в голову принести их в такое место, где только в бреду можно было бы предположить на них любителя, дама купила всю дюжину, слегка подивившись их величине и совсем растаяв, когда старик, как всегда важный и внушительный, обронил несколько слов про особые качества данной породы птиц. «Птица потребительская, специально для вас», — добавил он на прощанье (он никогда не проходил дальше прихожей). И хотя у дамы еще не было никаких причин для тревоги, эта реплика под занавес, с темным смыслом, со странным звучанием, зацепилась в ее сознании. Впоследствии она не могла, хоть убей, припомнить, что когда-либо упоминала в разговоре с ним про «птицу потребительскую», а чем больше она повторяла про себя сие варварское выражение, тем чудовищнее оно ей казалось — да могло ли такое вообще сорваться с ее губ? Но это потом, а в ту минуту почтенная дама, даже не прикрыв как следует дверь за стариком, метнулась — в той лихорадочной спешке, которой рок всегда сопровождает наши непоправимые поступки, — на балкон, посадить наседку на дюжину отборных, чуть ли не сияющих яиц, в которых на свет виднелась серебряная, подвижная, как ртуть, сердцевинка. Наседка, нерешительно оглядев яйца, все же растопырила крылья и заключила их под свирепую защиту своего наемного материнства с почасовой оплатой. В наступившие затем недели дама выстаивала обычные очереди за продуктами с необычным чувством: чувством солдата, который вынесет все, потому что уже нащупывает у себя в ранце будущий маршальский жезл. Дама запасалась книгой и часами читала стоя, изредка перемещаясь на шаг вперед (со временем она приобрела сноровку откликаться на малейшее движение очереди, не отрывая глаз от страницы), но при этом, целиком уйдя в чтение и отгородясь от обступавшего ее мира страницей книги, как защитной завесой, она какой-то одной клеточкой мозга творила в себе чувство глубокого покоя, почти блаженства — единственно мыслью о балконе, на котором как раз в момент этого унизительного чтения по маршруту медленно, невероятно медленно, но верно подрастали шансы ее будущей независимости. Ибо добытые с трудом наседка и странные яйца стали для нашей дамы вескими символами ее грядущей свободы от общества. Впрочем, почему «странные»? Надо честно признаться, что предчувствия не мучили почтенную даму и все, что было сказано об этих яйцах и об их странности (кстати, абсолютно очевидной с самого начала), говорилось гораздо позже, когда они уже прекратили свое существование, перейдя в нечто совсем иное. А пока что микронная доля ее мозга, не поглощенная чтением, рисовала себе балкон с навесом, гнездо в коробке из-под телевизора, куда вместо соломы она настелила нарезанную лапшой газету, и — специальный заказ по мерке балкона — курятник: четыре полки из прессованной стружки, покрытые бесцветным лаком, за проволочными дверцами, запертыми на кокетливые китайские замочки. Снова забегая вперед — как бы ни раздражала читателя такая наша невоздержанность, — скажем, что позже даме оставалось только похвалить себя за элегантность курятника, — позже, когда она на скорую руку обивала его стенки белым атласом и временно выстилала полки вместо ковриков сложенными вчетверо махровыми полотенцами. Пока же наше повествование дошло лишь до того момента, когда почтенная дама еще стояла в очередях за мясом и яйцами с воодушевлением солдата, который нащупывает в ранце будущий маршальский жезл, и думала, что, пожалуй, переборщила с лаком и китайскими замочками для курятника, готового принять жильцов вне зависимости от собственного изящества. Тревога стала просачиваться в ее ожидание, лишь когда оно затянулось, грозя перевалить за пределы биологических календарных сроков. Сначала лопнуло терпение у курицы. Еще не истекли три положенные недели, как она забеспокоилась, и, не находя себе места, заерзала в нагретом гнезде, приподнимая крыло и заглядывая под него с шизоидным изумлением, силясь понять и бурно отказываясь понять то, что она видела: яйца лежали все такие же глянцевитые (разве что стали чуть побольше?) и не было ничего живого в их кварцевом сиянии, от которого слепило глаза и закрадывались опасения насчет их истинной природы.