Птица с перебитыми крыльями

В конце концов я дозвонился и до Чаренцавана, но довольно поздно, чуть ли не в двенадцать ночи.

Утром позвонил главный, выразил соболезнование, сказал, что до крайности расстроен. А позже поинтересовался, не направляюсь ли я куда-нибудь.

— Да нет, я дома.

Он пришёл с Лоранной и Ариной. Вид у всех троих был подавленный. Главный был уже без повязки, под глазом красовался крупный отёк. Обнял меня, чуть изменившимся голосом произнёс: «Крепись». Лоранна слабо пожала мне руку: «Соболезную», тогда как Арина стояла с растерянным видом в прихожей и смотрела перед собой, будто не решаясь пройти в комнату.

— Проходи, Арина, что ты встала, — позвал я, пытаясь улыбнуться, и протянул ей руку. Она пожала её своими холодными пальчиками и шагнула в комнату. В её чёрных искрящихся глазах блестели слёзы, и я всем сердцем ощутил её самое глубокое сочувствие и стремление разделить моё горе. Может быть, оттого, что Арина в раннем детстве лишилась матери и знала, каково это — терять родителя.

Они выразили соболезнование маме.

— Для меня Сумгаита больше не существует, — повторила мама. — Этот город осквернён кровью армян. Кровью безвинных людей.

— Неужели всё это было организовано? — просто так спросил главный.

— Ещё как организовано, — спокойно подтвердила мама. — Взбудоражили народ обманными слухами, вывели его на улицы. Само собой, организовано. Заранее всё спланировали, а мы и не подозревали. Всех армян отправляли с работы по домам. А для чего? Зачем отключили телефоны? Откуда взялись у погромщиков списки армян? Почему милиция и скорая помощь не отзывались на наши вызовы? Бронемашины кружили по городу, в ста метрах от них убивали людей, а военные не вмешивались, приказа, видите ли, не было. С чего бы это? Наверно, проведут следствие, выяснят правду, так это не останется…

— Всё-таки тяжело, страшно тяжело, что у нас в стране, где дружбу народов возвели в ранг абсолютной святыни, человека можно средь бела дня убить за то, что он другой национальности, — со вздохом сказал главный. — Сумгаит отбросил нас на тысячу лет от цивилизации к дикости.

— Тысячу лет назад людей поджаривали, пожирали? — наивно спросила мама, и главный не нашёлся с ответом.

— По крайней мере были среди азербайджанцев такие, кто сочувствовал? — спросила Лоранна. — Помогали хоть чем-то?

— Были, конечно, были, помогали, — ответила мама. — Лезгины, талыши, сами азербайджанцы очень даже помогали. Не то сколько б ещё народу погибло, страх. И всё же мало было таких. Основная-то масса была на стороне погромщиков, убивала с ними и грабила либо стояла на своих балконах и у окон, для них это вроде как бесплатный театр был, смотрели, как жгут людей. Господь, Он должен был вложить совесть в человека-зверя, а бедолаге она к чему? Как это Господь смотрит на такие ужасы и терпит? Эх, а может, и впрямь Его нету, может, и это враньё… Ой, чего это я расселась…

Мама кинулась на кухню, накрыла на стол. Лоранна с Ариной тут же взялись ей помогать.

— Держись, брат, это жизнь, — вздохнул главный. — Все работники хотели прийти… Но я решил, что это неудобно… — Он помолчал. — Я ведь тоже сызмала родителя потерял. Эх, сколько лет уже прошло, никак не позабуду. Родителей не позабудешь.

Мы долго молчали вдвоём, и главный сказал:

— Лео, твоя мать надеется, что проведут следствие, докопаются до правды. Она верит, что так и будет. А вот я не верю. Не будет этого. Всю правду о сумгаитской резне не раскроют никогда. Чтобы прояснить истину, нужно первым долгом понять, кому на руку эта резня. В Сумгаите случился настоящий геноцид — тяжелейшее преступление против человечности. Но за этим кроется, Лео, кое-что ещё, не менее страшное. Мне кажется, перед нами только видимая часть исполинского айсберга, политическая часть — внушить армянам ужас, сковать их волю перспективой новых кровавых злодеяний, вынудить армянский народ отступить от Карабахского движения. Но, повторяю, это только видимая часть айсберга.

Главный многозначительно улыбнулся.