Птица в клетке

На улицах зазвучали радостные возгласы, и я прибавил шагу. На пути мне встретилось множество бездомных, которые никаких признаков радости не выказывали. Да и сам этот день ничем не обнаруживал ни времени года, ни разницы между войной и миром. Почки на деревьях проклюнулись яркой зеленью, высвободив какую-то волшебную силу, напомнившую мне о раннем детстве, когда я, просыпаясь, наблюдал, как раскрываются мои сонные кулачки; в той жизни, которая была мне дарована, всегда присутствовало нечто магическое. Деревья пели вместе с птицами, прячущимися в листве, но в воздухе веяло холодом.

Я подгонял себя к дому, чтобы Эльза узнала последние известия непременно от меня. Предвидел, как у нее вырвется крик счастья, как она бросится мне на шею, но с ужасом ждал ее дальнейших действий: как она похлопает меня по спине, чтобы я оставил ее одну, и начнет приготовления к отъезду. А я буду молить ее не совершать опрометчивых поступков и ничего не предпринимать второпях. Может, эти слухи ни на чем не основаны, может, это одна большая уловка.

На окраине Вены лабиринт человеческих жилищ, как уцелевших, так и разрушенных, сменился картинами попроще: там благоухал сосновый бор, тянулись луга в нежно-желтом цветении, виноградники расчерчивали склоны холмов. Мне подумалось: а ведь я в последний раз иду к спрятанной, потаенной Эльзе. Пройдет совсем немного времени – и она уже не будет моей. Меня захлестнула тоска. Но тотчас же в голову пришла совсем другая мысль. К чему спешить? От кого она сможет что узнать, если не от меня? Лучше уж продлить эту последнюю дорогу к дому, который нас соединил. Тут вдруг передо мной возник образ фрау Вайдлер, которая мечется по кварталу, размахивая руками, и громогласно выкрикивает новости; я сразу прибавил шагу.

Меня встретила мертвая тишина; я забарабанил в дверь Пиммихен и заглянул к ней в комнату: бабушка плашмя лежала на кровати, вытянув одну ногу, – по голени стекала кровавая капля. Между пальцев был вставлен ком марлевых салфеток для удержания скопившейся крови. При виде меня она торопливо засунула ноги под одеяло.

– Как можно врываться без стука, Йоханнес?

– Я постучался.

– У меня ослаблен слух. Стучись, пока я не отвечу.

– Пимми! Что стряслось?

– Ничего. – Она вспыхнула. – А если не отвечу, значит я умерла.

– Ты поранилась! – вскричал я, откинул одеяло и поймал бабушкину ногу, а приглядевшись, вконец растерялся.

– Я смотрю в ноты – ноты пожелтели; смотрю на портрет твоего деда – потрет желтый. Вот там висит моя свадебная фата – пожелтела, как старая москитная сетка. Смотрю на свои ногти на ногах – та же история. Полный распад, а смерть не идет. Что за Schweinerei?[47] Мне уже не терпится.

Я потерял дар речи.

– Этот красный лак для ногтей я давным-давно принесла из комнаты твоей матери. Уверена, она бы не стала возражать. Я знаю, что респектабельные дамы не красят ногти на ногах, но если природа своевольничает, я вправе изменить цвет по своему вкусу.

– Ты собиралась пойти куда-нибудь повеселиться?

– Что за нелепое предположение? Разве у меня есть повод для веселья?

С нервной улыбкой я ответил:

– Поговаривают, что война скоро закончится.

– Ой! Правда? Мы победили?

Чтобы не прибавлять ей расстройства, я молча опустил ее ногу на простыню. Этот мой жест вкупе с выражением лица довершил остальное, и бабушка еще некоторое время изучала свои пальцы. То сжимая их, то разжимая, она изрекла:

– Печальный итог. Ты представить себе не можешь, какие черные невзгоды посыпались на нашу голову, когда мы проиграли ту войну. Помоги нам Боже.

Помертвев, я присел на краешек ее кровати; мы замолчали.

– Йоханнес? Ты согласишься разок мне помочь, голубчик мой? Мне самой не дотянуться.

Я плохо понимал, что делаю, и развел пачкотню еще хуже той, что застал вначале; к счастью, бабушка, как всегда, проявила ко мне снисхождение и придираться не стала. Когда я встал, сердце придавила страшная тяжесть… Нужно было идти к Эльзе.

Наверх я отправился не сразу. Не поставил оленину в духовку и не убрал в холодильник; даже не заварил чай. Я просто сидел на кухне, чтобы растянуть последние минуты своего единения с Эльзой. Пусть я крутился до изнеможения, эти заботы наполняли смыслом мою жизнь. А теперь у меня на попечении оставалась только Пиммихен – надолго ли? Когда вернется домой отец и даст мне утешение? Я еще долго жалел себя, но потом все же поднялся со стула. Прополоскал рот, пригладил волосы – и решил, что готов.

Обои в полоску были мне одновременно и ненавистны, и милы: ненавистны потому, что острый частокол этих полосок загораживал от меня Эльзу, и милы потому, что этот же частокол служил ей защитой.

– Это Йоханнес, – объявил я. – Сейчас отодвину щит.