Птица за птицей. Заметки о писательстве и жизни в целом

Однажды я попросила Итана Канина[29] поделиться главным секретом писательского мастерства. Он не колеблясь ответил: «Повествователь должен располагать к себе, это важнее всего. На этом держится весь сюжет». По-моему, он прав. Если вам нравится авторский взгляд на жизнь, не так уж важно, что происходит в тексте и происходит ли вообще. Я могла бы часами смотреть на Энтони Хопкинса или Джона Клиза даже в самом занудном кулинарном шоу. Симпатичный рассказчик — как друг, в чьем обществе вам всегда хорошо, чьи мысли всегда интересны, комментарии неизменно привлекают внимание, шутки смешат до слез, меткие фразы хочется запоминать и выдавать потом за свои. Когда у вас есть такой друг, он вполне может сказать: «Слушай, мне надо заехать на помойку в Петалуме. Не хочешь со мной?» — и вы совершенно искренне решите, что ничего интересней и придумать нельзя. Если же неприятный, скучный человек предложит сводить вас в дорогой ресторан, а потом на хороший спектакль, вы наверняка предпочтете остаться дома и весь вечер разглядывать формочки для желе.

Пожалуй, больше всего нас располагают к людям их слабости. Мне нравятся те рассказчики, которых я выбрала бы себе в друзья — у кого много недостатков, присущих мне самой. Например, тяга к самокопанию, склонность откладывать дела до последнего, мрачность, завистливость, подхалимство, жадность, слабоволие и зависимость. Рассказчик не должен быть идеальным: идеальные герои поверхностны, нереалистичны и убийственно скучны. Пусть у них будет извращенное чувство юмора; пусть их интересуют важные темы — я имею в виду политику, психологию и духовный поиск. Пусть им хочется знать, кто мы и зачем живем. Еще мне импонирует, когда у них те же пунктики или нервные расстройства, что и у меня. Например, один мой друг как-то сказал: «При желании я мог бы возненавидеть даже океан». И я поняла, что мне страшно нравятся мужчины с таким складом характера.

Но при этом пусть в рассказчике чувствуется надежда — если они кажутся безнадежными, я быстро теряю интерес. От безысходности я впадаю в депрессию и начинаю переедать. Можно лишиться надежды, но рассказывать об этом с юмором; тогда я не чувствую отторжения. Впрочем, способность посмеяться над ситуацией обычно свидетельствует о том, что надежда и жизнерадостность еще не утрачены. Мне кажется, в романе обязательно должна быть надежда, по крайней мере в американском романе. Вот французские вполне могут обойтись без нее. Мы-то обычно выигрываем войны, а они проигрывают. Правда, во Франции евреев прятали больше, чем во многих других странах, и это тоже своего рода победа. Но, как говорит моя подруга Джейн, если бы на месте тех евреев оказались мы с нашим ужасным французским, нас сдали бы не моргнув глазом. В общем, нет никакого смысла писать романы, полные безысходности. Мы все и так знаем, что умрем; важно, как мы себя ведем в свете этого знания.

Даже человек, которому не дано ни чувства юмора, ни красноречия, может стать прекрасным другом или рассказчиком, если у него ясный и проницательный взгляд на мир. Так бывает с теми, кто многое пережил или переживает прямо сейчас. Это неизменно интересный предмет: мы все рано или поздно оказываемся в ситуации, когда надо двигаться потихоньку — одна рука на этом камешке, одна нога вон на том уступе — и нет времени на музыку, шампанское и искрометные остроты. В тяжелом положении от людей не требуется шарм. Достаточно делать то, что нам всем придется осилить когда-то в жизни, причем с достоинством. Тягостный опыт, перенесенный с честью, сам по себе заслуживает внимания.

Да и вообще интерес — дело чисто субъективное. Друзья и знакомые часто приносят мне книги и статьи, которые произвели на них очень сильное впечатление. Начинаешь читать — а затем вздрагиваешь и просыпаешься, как будто задремала во время сеанса в кино и во сне выпала из самолета. Вот этот отрывок из рассказа Эбигейл Томас[30]

— для меня самое здравое, что можно сказать об интересе.

Для моей мамы в мужчинах самое главное — чтобы они были интересны. В переводе это означает, что они должны ценить мою мать и понимать ее шутки, которые обычно построены на тончайших каламбурах или игре понятий из сферы высшей математики. Думаю, картина ясна. Робби не более интересен, чем пара красных потрепанных кроссовок. Но когда он подводит меня к матрасу на полу, лукаво усмехается, расстегивает на себе ремень и шепчет «Ложись!», мне достаточно интересно.