Птицы его жизни

– Было и это… Молодость… Но теперь у меня была цель! Я хотел иметь свою гончарную мастерскую. С печью. Я чувствовал, что это моя жизнь… Руки тосковали по глине. Свободного времени было много, я рисовал сперва всякие орнаменты, потом какие-то фантазии… получалось… Потом купил коробку пластилина и стал лепить фигурки животных, просто для тренировки пальцев… Но однажды меня пригласили в круиз по Тихому океану, петь… Я согласился, там посулили очень хорошие деньги, а я как Скупой рыцарь дрожал над каждой копейкой… И еще хотелось повидать мир…

Он замолчал как-то смущенно.

– Ну, что же вы, Мирослав? О, кажется, я поняла…

– Что вы поняли? – он вскинул на меня испуганные глаза.

– В этом круизе вы встретили шведскую галеристку, да?

Он молчал, сжав губы. В глазах читалась мука.

Мне стало его жалко.

– Скажите, Мирослав, а что, собственно, вы там пели? Романсы?

– О нет! – явно обрадовался он. – Я пел всякое, но особым успехом пользовались смешные, полублатные, песни, а коронный номер у меня был «Яблочко», я его еще отплясывал от души… Спасибо, Глаша.

Я поняла – он благодарит меня за то, что я не стала развивать тему, связанную с фру Бергстрем.

– Знаете, мне ужасно хотелось бы послушать, как вы поете… Странно, мне всегда казалось, если человек может петь, то это уже счастье, и это уже становится главным.

– Не мой случай, – улыбнулся он. – Хотя для вас я как-нибудь спою… Скажите, Глаша, а ваши родители… Они живы?

– Нет. Они разбились на машине. Но я была уже взрослая, восемнадцать лет. У меня осталась старшая сестра и дед. Сестра буквально из-под меня продала квартиру, забрала трехлетнюю дочку у мужа и смоталась в Канаду.

– Ничего себе… И как же вы?

– Я стала жить у деда. Он был чудесный человек. А муж сестры очень помогает мне в жизни, вот на эту работу помог устроиться… У нас коллектив в основном мужской и склок мало.

– А женихов много?

– Да не сказала бы… Впрочем, я совершенно не стремлюсь замуж. Мирослав, а ваши родители?

– Моих тоже нет в живых.

– А вам в детстве не хотелось быть скульптором? Или музыкантом? Неужели вас не учили музыке?

– Нет, мой отец был занят своей наукой, которая тогда разваливалась, а мама… Словом, ей тоже было не до моих художественных устремлений, они требовали, чтобы я пошел учиться на экономиста, мол, перспективная профессия. Но для меня это было неприемлемо, потом я влюбился, хотел жениться в девятнадцать лет, они встали насмерть, им категорически не нравилась моя девушка… Правда, как показало доигрывание, они были кругом правы, но… Я сбежал из дому, порвал с ними… А теперь их нет. Вот как-то так, Глашенька.

– А где вы живете, Мирослав? В Москве?

– Нет. В Швеции. – Он густо покраснел. – Так вышло. Хотя совершенно влюблен в нынешнюю Москву… И в Подмосковье… Так хотелось бы иметь мастерскую в Подмосковье… Мне тяжело там жить, постоянно считаясь с их бредовыми ценностями. Я однажды на набережной залюбовался молодой девушкой-норвежкой, она была поистине прекрасна, такая дивная северная красота… При этом я ничего не имел в виду, это было просто эстетическое удовольствие…

– Она обвинила вас в домогательствах?

– Именно! Еле отбоярился… А знаете, когда я в Шёнефельде увидел, как вам в рюкзак что-то засунули, я в первую минуту испугался, что вы заорете, если я подойду. Но потом подумал – она русская, скорее всего еще нормальная…

– Ой, Мирослав, скажите, а в этот кувшин можно воду наливать?

– Можно. Жаль, я завтра вынужден уехать, а то подарил бы вам три красные розы, больше в кувшин просто не влезет.

У меня сердце оборвалось. Он уедет! А как же я теперь?

– Вы огорчились, Глаша?

– Да. Очень.

– Я сам огорчен не меньше, но мне необходимо готовиться к выставке в Копенгагене… Мне будет тоскливо без вас. Но мы же можем общаться по скайпу, переписываться… Я ни за что не хочу потерять связь с вами. – Он взял в руки мои ладони и зарылся в них лицом.

Но тут объявили, что наш рейс подходит к концу и нам пора сходить на берег.

– Черт бы их побрал! – проворчал он.

Тут же подскочил официант со счетом. Я подумала, он там, в Европе, небось привык, что женщины сами за себя платят, потянулась за сумочкой, но он так сверкнул глазами, что я отдернула руку.

– Не вздумай! Я ненавижу эту феминистскую чепуху! Я все-таки воспитывался в интеллигентной московской семье и не желаю подлаживаться…

Я заметила, что впервые он обратился ко мне на «ты». Интересно, что дальше? Он поедет меня провожать и напросится «на чашку кофе»? Мне безумно этого хотелось, но я органически неспособна делать первые шаги…

– А давай немножко погуляем по набережной? – предложил он. – Погода уж больно хорошая.

– Давай!

Мы немного отошли от пристани и вдруг он обнял меня, как там, в аэропорту, прижался губами к шее под ухом и так замер. Я вся дрожала. А он вдруг зашептал: