Птицы города

Анна Юрьевна не смогла сдержать слез, увидевши исхудавшее и бледное лицо своего Васька. Всплакнула и я. Он казался диким зверьком, нервным, серым, щеки ввалились.

– Не крал я этого гуся, слово даю, не крал. Бригадир Петр Ильич подзадорил: «сверни шею вон тому гусю». А я не трус, взял да и свернул. А красть – не крал.

Анна Юрьевна утирала слезы уголком платка:

– Васек, ты какой худой. Вот мы тебе немного поесть принесли. И папиросы.

– Отнимут здесь всё, – бормотал Васек, жадно наяривая колбасу.

– Да ты не ешь сразу много, нельзя так с голоду есть.

– Отнимут они всё, – бормотал Васек.

Анна Юрьевна сняла платок, увязала в него продукты, глянула искоса на охранника, незримой тенью стоявшего у выхода комнаты свиданий.

– Ты в тумбочку в платке спрячь, может, и не увидят.

На прощание они обнялись, Анна Юрьевна пошла прочь, повесив голову. Я и сама не помню, как вернулась домой, так было тяжело на душе.

Потом был суд. Васька вывели четыре милиционера, двое спереди, двое по бокам, а еще двое караулили его у скамьи подсудимых. Зал был полон: весь персонал детдома собрался, воспитанники, жители деревни, знавшие Васька только с хорошей стороны. Заслушали показания свидетелей, двух строителей этой самой бани, и речь пострадавшей Кудаковой. Мы все вникали в слова прокурора, а судья уже объявлял дальнейшую судьбу Васька: его отправляли в исправительно-трудовую колонию, в Москву. Конечно, куда же его в тюрьму такого молодого, все же исправительная колония лучше. Но не секрет, что и там только ломают. Да и какой он вообще преступник, тоже, преступника нашли!

Собрались мы провожать Васька в колонию. Он подавленный был, покорно ехал в Москву, поглядывал на дорогу сквозь зарешеченное окно машины. Махал нам на прощание. Вот мы все наревелись в тот день.

Прошло лет десять, наверное. Я переехала в Москву, получила квартиру. Приезжаю как-то летом сюда в деревню, соседка протягивает мне сверток:

– Вот, – говорит, – велел один тебе передать.

– Кто, – спрашиваю.

– Молодой человек приходил, приятный, назвался Соткиным. Все твой адрес выяснял, а я чего-то не вспомнила, так он оставил тебе сверток этот.

– И как он? – я расстроилась, что не застала Васька, так хотелось узнать, что с ним случилось после отъезда в колонию, – Ничего он о себе-то не рассказывал?

– Как же не рассказал, мы с ним и чай пили.

И вот как, по словам соседки, сложилась судьба Васька…

Двор исправительной колонии был скрыт от прохожих бетонным забором. Васек шел по асфальтированной дорожке в кабинет начальника колонии и думал о том, что отныне вся жизнь его будет проходить в сопровождении конвоя. Это его угнетало. Коридоры нескончаемые, коридоры серые и запах канцелярии, пыли. Духота.

Слегка подтолкнул вперед грубый охранник – в кабинет к начальнику колонии, знакомиться. Начальником колонии оказалась тучная женщина, лет сорока пяти, в очках с массивной серой оправой, с мелкими кудряшками химической завивки. Она хмурилась, оглядывая Васька, стоявшего, руки по швам, посреди ее кабинета. Казалось, вождь на портрете тоже нахмурился. И небо в окне аж посерело, глядя на Васька. Начальница решительно взяла папку с его документами. И, вдруг, уставилась в одну точку, переводя взгляд то на Васька, то на эту самую неведомую точку личного дела, потом всплеснула руками, замерла, достала платок, заплакала. Потом подбежала к Ваську с криком: «Васенька, Соткин, да я ж тетя твоя, мамы твоей сестра!»

А дальше как в тумане: бумаги, следователь, повторный суд, помилование, освобождение, переезд к неожиданно найденной тетке. Окончание обычной московской школы, служба в армии где-то под Воронежем, там же подыскалась и девушка, на которой он женился. Развернула я потом сверток, который он мне передал, а в нем помимо всяких конфет да вафель два красивых цветастых платка с бахромой: мне и Анне Юрьевне, покойнице, царство ей небесное. Вот вам и Васёк. Вот и баня. Вот и гусь…»

Яйцо

Однажды утром, сняв с клетки одеяло, я поняла, что с попугаем Коком что-то не то. Он расправлял крылья, пригибался к полу клетки, усыпанному изорванной бумагой, шипел и норовил ущипнуть. Я накрыла клетку и, каждый раз, приближаясь, слышала угрожающее шипение. Весь следующий день птица сидела на полу клетки, извивалась, воинственно растопыривала крылья и все время шипела.

Вечером я заметила на полу клетки, в кусках изорванной бумаги глянцевый белый предмет. Не обращая внимание на укусы, извлекла его, удостоверившись, что Кок снес самое настоящее, попугайское яйцо.