Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

Она не кричала, одна в студеной пустыне, под взглядом высоких и равнодушных звезд, — она могла только шептать то единственное слово, с которым человек вступает в жизнь, слово великой силы и… совсем беспомощное.

Ей встретились конники. Они были вооружены и спешили туда, откуда доносились выстрелы и крики, где начинался пожар.

Девчушку взяли на руки, под кожух, сказали ей, отбросив и суровую сдержанность, и походный мужской цинизм: ты, мол, не плачь, малышка, не бойся, мы — люди.

В родном тепле она, как росток, отошла, засветилась первой улыбкой, расцвела в свой срок плодоносной красой и обрела святое право называться матерью.

И сын ее — новые светлые очи бессмертия — сегодня уже мечтает, вслед за первыми, устремиться в межзвездный полет.

…Ну, а зачем же они, те, кто в ту ночь — бесконечно долгую! — сидел в солдатских окопах, партизанском седле, кто за проволокой фашистского лагеря, зачем они вспоминают, рассказывают, пишут, — много как будто, а все еще, кажется, и недостаточно и бледно?

Горькая память о жертвах…

Светлая память о друзьях…

Тревожные думы о будущем…

И ко мне из дали минувшего вот уже двадцать лет — часто, порой совсем нежданно — стучатся образы и голоса, тревожат и просят дать им вторую жизнь.

…В этой книге я отдал своему герою многое из пережитого. А все же она — не автобиография, а — «биография одной души», рассказ еще об одном пути к свету, еще об одном месте в строю его поборников.

Книга написана не по праву заслуг и страданий. Только по праву любви к Человеку, — каков он есть, каким он будет, ибо должен быть.

СТУДЕНЫЙ КРАЙ Повесть первая

«ХЛОПЦЫ, НАСТАЛ НАШ ЧАС…»

1

— Па́дна! Ауф! Падна!..

Такую команду — польское «па́дний», «ложись», усеченное на свой лад, и сподручное, до лая отшлифованное «ауф», «вставай», — как автомат, неутомимо и бездушно повторяет гитлеровский старший унтер Шранк.

Происходит это в июне сорокового года, когда и разжиревшему тыловику очень просто было возомнить себя сверхчеловеком.

И здесь, в большом шталаге — стационарном лагере военнопленных, орут на столбах репродукторы, словом и маршем трубят победу над очередным государством Европы, гвоздями и подковами солдатских сапог топчут низвергнутую Францию, ее Париж, ее никому не нужную свободу.

— Падна! Ауф! Падна! Лежать, проклятые польские свиньи!..

Сотня бывших фронтовиков — в черных, морских, и в сухопутных, защитного цвета, обносках — лежит, припав грудью к убитой, как ток, земле, и тяжело дышит в горячую пыль и вытоптанную под корень траву.

Все знают: сейчас, как обычно, заставит ползать…

Заглянул бы снизу, с земли, под эти насупленные брови — увидел бы в глазах и ненависть разной силы и откровенности, и усталость, в зависимости от возраста, тоже разную: у кого — на износ, а у кого — так прямо насмерть.

Меньше всего заметил бы страха — привычка.

А вот смешинками искрится лишь одна пара глаз.

Улыбается правофланговый.

И знает об этом, наверно, лишь он один.

Склонив к земле светловолосую голову, на которой каким-то чудом, только по собственной охоте, держится пилотка, парень вспоминает.

Это же «падний», только из других уст. Когда он был еще польским рекрутом — безмерно долгий год тому назад.