Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)

Задрав голову, ищу окно. Второе от угла, четвертое от балкона. Вот оно. Кто-то там мелькает. Где же Наташа? Стоп, стоп! Она! Она, конечно. Рукой машет. Наверное, она. Силуэт. Еле видно. Тут еще фуражка на глаза лезет. К окну, видно, подошла сестра, и Наташа исчезла. Короткометражная немая кинокартина. Эх, сейчас бы на дерево взобраться. Да нет поблизости высокого — одни карлики. Без меня они там наверняка что-нибудь да перепутают. Родную жену не показали.

Сел в машину и только сейчас вспомнил про цветы. Схватил букет и снова ринулся в дверь.

— Передайте, пожалуйста, — говорю сестре милосердия.

— Жену видели? — спросила она, но томик с фантастикой от себя не отодвинула.

— Ага! — отвернулся я от ее взгляда и посмотрел на чашу, обвитую змеей, которая была нарисована на плакате, висевшем на стенке.

На обратном пути рядовой Цюпа неожиданно сказал:

— Вы, товарищ старший лейтенант, такую большую фуражку надели — смотреть смешно. Вас, поди, и жинка не узнала.

Я снял фуражку и бросил ее на заднее сиденье:

— Узнала!

Наш «газик» медленно выезжал из города, ему то и дело преграждали дорогу другие машины. Мы часто останавливались.

2

Шумит барокамера. Чувствуется, как воздух, застревая в носовых перегородках, вырывается наружу. Старательно работают машины, создавая вакуум в нашем маленьком круглом помещении. Похоже, что мы сидим в лайнере, который пошел в набор высоты. Только здесь нет красивых стюардесс в синих костюмчиках, в синих коротеньких юбочках и с очень синими орбитами глаз, нет вкусных «долгоиграющих» конфет, а поэтому мы сидим и глотаем слюну, чтобы в ушах не кололо. Да нет табло, которое запрещает курить и приказывает пристегнуться ремнями. Но мы и без того знаем, что курить тут нельзя, а пристегиваться нам не надо. В круглом иллюминаторе, как портрет в рамке, то и дело вырисовывается такое же круглое лицо майора Тарасова. На вид он смешной, и очки носит смешно, как слоны в детских мультфильмах.

Доктор проверяет состояние нашего здоровья перед полетами, измеряет температуру, кровяное давление, заставляет дуть в трубку спирометра, чтобы определить, много ли в нас духу осталось… Еще он лечит от гриппа и ангины. Выгоняет из Дома офицеров с вечерних сеансов, если рано начинаются полеты. Он бегает за нами с азартом матерого охотника. Доктора мы побаиваемся. Человек он безобидный, но может «сбить» летчика с любой высоты. Пишет диссертацию — науку двигает. Бескомпромиссный, гуманный до перегиба. Чуть что — будет проверять тебя своими приборами и час и два: найдет — отстранит от полетов, не найдет — все равно отстранит. Конечно, что они, приборы? Ими только лошадей осматривать — немые, не скажут, что у них болит. А летчик скажет, если невмоготу станет. Не всегда, правда. Однажды я промолчал. Живот у меня тогда перед полетом разболелся, как у плохого солдата перед боем. Думаю, скажешь — засмеют. И полетел. В воздухе и про боль в животе позабыл, а после посадки — все как рукой сняло. Могло, конечно, в небе и смешное случиться, но об этом я подумал потом.

Ох и нудно в этой бронированной скорлупе! На самолете подниматься на высоту в тысячу раз лучше. Там работаешь, есть думать о чем. А здесь сидишь и прислушиваешься к своему здоровью. Так и заболеть недолго. Кажется, что нас посадили в адский котел, только огонь под ним никак не разведут — дрова попались сырые.

Мы сидим вчетвером. Сидим, прижавшись друг к другу, как родные. И нет нам никакого дела до докторских диссертаций. У нас своя задача — выдержать, не раскиснуть в разряженной атмосфере, уверенно пройти по этой дороге в небо. Космонавты выдерживают, а мы что? Для нас такая обстановка — игра в летчики, и не больше. К резким перепадам давления привыкли капитан Гуровский и лейтенант Сидоров, не в диковинку они и мне. Только вот капитан Леонид Хробыстов давно не подвергал свой организм таким воздействиям. Он недавно закончил инженерную академию. Когда пришел в часть, его назначили инженером эскадрильи, но он не захотел командовать техниками, не захотел для кого-то готовить самолеты. Хробыстов до поступления в академию был летчиком, молодым, правда. Потом изменил своей профессии — пожелал стать инженером. Теперь вновь захотелось летать. Бросался из крена в крен, меняя жизненные курсы-галсы. Тогда казалось, что в чужих руках все толще, крепче и надежнее. Вот и сменял штурвал самолета на штампованный гаечный ключ. А потом…

Ох как Хробыстову захотелось летать! Бывало, сидел он среди летчиков в своем техническом комбинезоне и с жадностью слушал рассказы пилотов, вернувшихся с задания. Его обветренные губы застывали в восхищенной улыбке. Скулы на худом лице заострялись, и в глазах легко угадывалась какая-то грустная, давно ушедшая радость. Видно, уже не ушами, а душой он их слушал. А однажды не выдержал и сказал: