Птицы небесные. 1-2 части

Даже эта духовная жизнь не приходит в душу сразу во всей полноте. Она рождается в ней как слабый росток, поднимающийся весной из прогретой солнцем земли, которому еще предстоит расти и плодоносить. Так и дух благодати требует от души полного предания ему и самоотречения от всех помыслов и страстей. Для каждой души свое время укрепления в благодати. У одних это происходит быстрее, у других — медленнее. Редкие чистые души могут сподобиться Божественного дара даже в отрочестве, но для большинства душ необходимо пройти долгий период становления и утверждения в благодатном обретении самодвижной молитвы и совершенного соединения с ней. Не сразу сердце утверждается незыблемо в непрестанной молитве, способствующей стяжанию стойкости и смирения, хотя она и сподобилась этого чудесного Божественного дара. Старые дурные привычки и наклонности трудно искореняются и еще долго могут досаждать преображенной, изменившейся душе.

Одно мне открылось совершенно ясно — если моя духовная жизнь в молитве только началась, значит, я навсегда должен отречься от использования греховного ума, его размышлений, мечтаний и домыслов, скрывающих от меня Бога. Сосредоточиться лишь на непрестанной покаянной молитве, отвергнув самого себя, живущего эгоистическими мыслями и переживаниями, — это и есть мое настоящее покаяние, о котором я мечтал всю жизнь и к которому постоянно стремился. Слезы радости заливали мое лицо. Я словно обрел твердую почву под ногами, вернее, незыблемый камень, который есть Иисус Христос. «Иисусе Сладчайший, помилуй мя!»… Наконец-то я понял смысл монашеского правила, которое читал автоматически столько лет, а тот, кто составил этот драгоценный акафист, несомненно знал, о чем писал. «Боже, даруй мне благо жить и дышать Твоим Именем, слиться с Тобой навеки, ибо в Тебе я нашел свое счастье!» — молился я ночами в келье, озаряемой трепетным светом звезд.

Старое Добротолюбие на церковнославянском языке сильно увлекло меня одной главой преподобного Каллиста Ангеликуда. Я никак не мог понять ее, хотя чувствовал в ней какой-то глубокий сокровенный смысл, до которого я еще не дорос. Пришлось отложить эту главу до поры, не оставляя надежды постичь когда-нибудь ее суть. Евангелие стало для меня источником безконечной мудрости, неисчерпаемой рекой духовного постижения. Как мог я раньше читать его по обязанности, как монашеское правило, и самонадеянно полагать, что для меня в нем все ясно и понятно? Поистине, я тогда совсем не понимал духовной сути евангельских изречений. Ныне Иисус говорил из священных текстов так, словно Он говорил со мной лицом к лицу о самом сокровенном, и я плакал от счастья, сознавая, что наконец-то, хотя бы в какой-то мере, улавливаю глубокий смысл Его Божественных откровений.

А преображенный мир не переставал радовать меня удивительными открытиями и чистотой своего бытия. В душе открылось какое-то неизреченно чистое детское видение всех его проявлений. Мои милые друзья синички одарили меня терпением и стойкостью переносить зимние стужи и метели, не уставая утешать своим пением в морозные рассветы. Я видел, как им было зябко, как прятали они от холода свои лапки в перья, а головки под крылышки, и как радовались первым лучам восходящего солнца. Красноголовый дятел поведал мне о своем трудолюбии и неунывающем характере. Снежинки говорили со мной на языке своей неуловимой хрупкой красоты. Сверкающий иней напоминал о чистоте освятившейся души, а зимнее солнце, восходя все выше над снежным хребтом, возвещало мне о начале новой жизни и встрече с пробудившейся весенней землей. С каждым событием и явлением чудесной удивительной жизни сердце мое ощущало кровную связь всеми глубинами и участвовало в этой жизни неисповедимой и неописуемой Иисусовой молитвой. Я не мог подыскать слов, чтобы восхвалить и воспеть ее достойно, и не имел возможности даже намеком передать кому-нибудь ее неизъяснимую красоту.

Март ярким солнечным лучом, пронизав заснеженные верхушки пихт, проник в мою келью. Если в начале января я наблюдал, как красный диск заходящего солнца медленно движется вдоль хребта, закатываясь все дальше и дальше, то теперь солнце подолгу висело на западе, алыми отблесками наполняя зимний заснеженный лес. Я выходил из кельи и подолгу стоял, прислонившись к пихте, любуясь розовыми всполохами вечерних облаков и проникновенно читая молитву. Медленно и незаметно сердце утверждалось и устанавливалось в непрестанной молитве, — вернее, сама молитва все глубже укоренялась в нем, делая его причастником постоянно повторяющегося и в то же самое время никогда не повторимого чуда. Душа жаждала проверить себя на опыте.