Птицы поют на рассвете

Кирилл тоже посмотрел на Петрушко, маленького, тщедушного, сидевшего наискосок, рядом с Якубовским, которому и до плеча не доходил. Его прозвали в казарме «Аршин-с-шапкой». Это был смирный человек, уже в летах; никто не шутил с ним, не заговаривал без надобности, даже Паша, — его как бы и не замечали. Маленькое лицо его, похожее на стянутый кулачок, ничем не запоминалось, разве лишь длинными морщинами, начинавшимися над самыми бровями. Неровно, как круги на пне старого дерева — один над другим, шли они по всему круглому лбу вверх, до волос — темно-серебристого мха. Глядя сейчас на это морщинистое пепельное лицо, на впалую Петрушкову грудь, Кирилл подумал: какой он заморенный и старый-старый — не от прожитых лет…

— Значит, собираемся? — дружелюбно подмигнул Кирилл Петрушко.

— Та можно сказать, что так, — тихий, глубокий вздох.

— Что ж так неопределенно?

— Та кто знает… — пожал он острыми, короткими плечами.

— Не годится, братец. Ты скажи. Еще не совсем поздно. Можем оставить тебя.

— Та нет. Что ж оставаться. Полечу, — произнес он покорно, как человек, подчинившийся неизбежному. Неподвижное лицо ничего не выражало.

Что это, нерешительность? Малодушие, может быть? Кирилл старался припомнить, каким был Петрушко все эти пять недель. «Собственно, таким же. Характер, — успокоился Кирилл. — Не может быть, чтоб ошибся в нем. Не может быть. — Он сопротивлялся неожиданно возникшему сомнению. Этот совсем неприметный человек очень нужен будет, когда отряд начнет действовать в селениях, занятых врагом. — Да что до времени расстраиваться. Говорят же: чтоб узнать силу якоря, нужна буря в океане. Океан уже не за горами, а с ним и буря».

И все-таки в нем шевельнулось сожаление, что взял этого хиляка в отряд.

Кирилл ушел в свой угол, присел на койку и вдруг тоскливо почувствовал, что остался один. Пока все были вместе, пока голоса объединяли его со всеми, чувство это не подступало к нему, а сейчас чего-то не хватало, и он не мог понять чего. Это не было ощущением одиночества, которое охватывает в минуты, когда порывается связь со всем привычным и надежным, когда мир отодвигается и образовавшуюся пустоту заполняет уныние и растерянность. Нет, нет. Одиночество делает человека слабее самого себя, такое Кирилл не мог впустить в свое сердце. «Чепуха, — выпутывался он из странного состояния. — Чепуха!»

Он сидел, обхватив ладонями крутые колени, будто два булыжника держал в руках. В голове мелькали случайные обрывки минувшего дня. Был тут и сержант-артиллерист с темными очками на глазах, бережно вела его под руку молодая женщина, и тот, чуть-чуть приотстав, ступал негнущимися ногами, послушный каждому ее движению, как беззвучно поданной команде; был и трамвай «Аннушка», в который он вскочил на ходу, — весь вагон в осколочных вмятинах, уже успевших зачерстветь, но пассажиры, ехавшие в нем, казались чудом спасшимися героями; и девушка из армейской столовой была… Все это, конечно, ничего не объясняло. И что в конце концов было объяснять! «Нервы натянуты, вот и все».

Но девушка с утомленным лицом почему-то не выходила из головы. Вот наклонилась она над столиком, поставила тарелку с сосиской и капустой, положила аккуратно отрезанный ноздреватый ломтик хлеба… Он проглотил налившуюся во рту теплую слюну. И тут же в мозг ударила острая догадка: девушка отдала ему то, что сама не съела и берегла для больной матери. Он вспомнил, каким грустным было ее лицо, как понуро шла назад к буфетной стойке, и он болезненно поморщился. Нехорошо было на душе, и ничто в нем уже не препятствовало тому, чтобы снова возникли ослепший сержант-артиллерист с женщиной-поводырем, их тоже, оказалось, настойчиво хранила память, и трамвай, изуродованный осколками бомбы, звеневший в тесноте напрягшегося города, и еще что-то схожее с этим.

Кирилл выбирался из дурного настроения. Он находился уже по ту сторону тревожной линии окопов и видел то, что сможет увидеть только завтра, даже послезавтра, или еще позже, когда отряд будет далеко от казармы.