Птицы (СИ)

Корнелиус Фергин и Гораций Горр вышли через заднюю дверь во двор.

— Вот это твоя жизнь? Ты вот за это цепляешься? — презрительно бросил Гораций, когда они оказались под медленно идущим снегом. — Ты погляди на этот никчемный дом! На эту улицу! Да на весь этот район! Вспомни, кем ты был. Вспомни, чем ты был! Твоя жизнь — это не прозябать с газетой у камина. Твоя жизнь — это выслеживать и отлавливать монстров. Ты здесь гниешь заживо, Корнелиус. Видимо, в этом и был ее расчет. Это издевка Шпигельрабераух, понимаешь? Она каждый день видит этого жалкого, пресмыкающегося старика и смеется про себя: «Это тот, о ком ходят легенды? Это тот, чье имя произносят со страхом? Это Птицелов?»

— Ты не понимаешь, Гораций…

— Я понимаю. И ты поймешь. Очень скоро. Вспомнишь, кто ты и что должен сделать…

Снег хрустел под ногами, и с этим звуком как будто ломалось что-то внутри Корнелиуса. Они прошли мимо ржавого дирижабля мистера Хэмма.

— Нам без тебя не обойтись, — сказал Гораций. — Нам нужны твои навыки…

— Мой ответ тот же.

— Но…

— Да я уже и забыл, как это делается…

— Вспомнится. Но ты должен вспомнить уже сейчас. У нас нет времени. Неужели ты думаешь, что Гелленкопф будет ждать? Нить уже тянется, все запущено…

— Я все решил. Рад был тебя видеть… старый друг.

— Да будь оно все проклято! — рявкнул Гораций. — Сейчас твоя жизнь — это два фунта пятьдесят пять пенсов взноса за уборку подъезда и лифт.— Он расширил ноздри от гнева и до скрипа сжал трость.— Проклятье… Я ведь знал, что просто не будет. Это все эффект замещенной жизни. Тебе сложно взять и забыть все, что было последние годы. Я понимаю. Думаешь, я мгновенно стал собой? Мне понадобилось две недели и дюжина ящиков крепкого «Ширлибаун». Я сам через это прошел, поэтому пока что проявлю терпение. Я даю тебе два дня, Корнелиус, и, надеюсь, ты сам явишься. Я не хочу возвращаться в эту дыру, но вернусь, если понадобится. — И уже тише добавил: — А может, мне стоит сорвать с тебя прищепку, которую на тебя повесила Шпигельрабераух?

— Если тронешь моего внука, Гораций, я лично перережу тебе глотку, и не посмотрю, что ты мой единственный друг.

Гораций Горр расхохотался.

— О, ну наконец! А то я уже начал переживать. Рад, что ты возвращаешься… До скоро встречи, Корнелиус…

…Что-то негромко бурчал старый граммофон, в камине горел огонь, а над двумя чашками на столе поднимался настолько крепкий и душистый пар, что только лишь от него можно было слегка опьянеть. Конрад всегда добавлял в чай немного вишневого «Терненбиума».

— «Пес» загрызает пару «сироток» и кусает «констебля»! — провозгласил Конрад Франки, выпустил облачко дыма изо рта и снова взял в зубы трубку.

— Блеф, — буркнул Корнелиус и потянул карту из колоды, не глядя вложил ее между другими в руке и уставился в свою чашку.

— Тогда я выкладываю тройку «адвокатов» и…

— Блеф. — Еще одна карта переместилась из колоды в руку Корнелиуса.

— Я знаю, что ты делаешь, старина, — хмыкнул Конрад Франки, поглаживая бороду. — Ты пытаешься собрать «приют», вот только ничего не выйдет: «директриса» вышла, а «надсмотрщик» где-то на дне колоды.

— Просто ходи, Конрад. Тебе же не терпится. Что там у тебя? «Судья»? Ну, само собой, «судья» — кто же еще?

Конрад Франки поморщился и выложил на стол карту «судьи». Старшая карта из числа «законников» присоединилась к остальным. На столе оказались: «констебль», все «адвокаты» и, собственно, «судья».

— Ну вот, — проворчал Конрад, — испортил мой триумф. Мог сделать вид, что не знаешь. И тем не менее…

— Говори уже.

— «Законники» забирают игру. Трольридж!

Конрад Франки самодовольно потер морщинистые руки и сгреб все карты, после чего пододвинул их к Корнелиусу.

Тот вздохнул и принялся собирать из всего этого карточного бедлама колоду: проигравший тасует и раздает…

— Что-то ты сам не свой последние два дня, Корнелиус, — отметил Конрад, пытливо глядя на друга. — Проигрываешься раз за разом.

— Да ностальгия проклятая, — пробурчал Корнелиус, тасуя колоду. — Не могу сосредоточиться. Финч снова завел речь о Филлиппе с Вероникой за завтраком.

— Эх, сочувствую, старина… — неловко потупился Конрад.

— Спрашивал о том, любили ли они кашу, и высказал мысль, что если нет, то отчего он, мол, обязан ее любить.

— Вот шельмец! — поддержал друг.

— А что я могу ему сказать? Я ж и не помню уже, любили ли они кашу. Я вообще мало что о них помню. Ты же знаешь, что мы с Филлиппом были в ссоре, и я перебрался сюда только после того, как…

— Как их забрала буря, да, помню.

— Сколько времени прошло, подумать только… десять лет…

— Одиннадцать, — уточнил Конрад.

— Ну да. Ты помнишь тот день, когда я въехал?

— Еще бы… — хмыкнул Конрад, пыхнув трубкой. — Это был тот еще цирк. Присцилла Поуп едва весь дом не перевернула от ярости, когда узнала, что у мальчишки есть дедушка, и квартирка ваша даже и не думает опустевать.

Корнелиус покивал.

— Опустевшая квартира… — угрюмо сказал он. — Как сейчас, помню: зашел впервые в квартиру, увидел Финча в своей детской кроватке и испугался: такой кроха, и мне его воспитывать…

Конрад покачал головой.