Птицы в пироге

— Да, — сказал Фрэнк, — конечно, можете. Ну ладно. Тогда поехали, что ли. — Он взял у жены чемодан, подошел к своему пикапу и сунул чемодан в кабину. Потом обогнул пикап и открыл дверь со стороны пассажирского места.

— Я напишу, когда устроюсь, — сказала жена. — То есть, думаю, что напишу. Но сначала надо заняться более важными вещами. А там посмотрим.

— Дело говорите, — сказал помощник шерифа. — Не надо обрубать все концы сразу. Будь здоров, приятель, — сказал он мне. Потом пошел к своей машине и сел за руль.

Пикап с фургоном на прицепе сделал на лужайке медленный, широкий разворот. Одна из лошадей заржала. В последний раз я увидел свою жену, когда в кабине пикапа вспыхнула спичка и жена наклонилась к поданному фермером огоньку, чтобы прикурить от него. Она сложила ладони чашечкой вокруг руки со спичкой. Полицейский дождался, когда пикап с фургоном проедут мимо него, а потом лихо развернул машину — она скользила вбок по мокрой траве, пока колеса не поймали сцепление с гравием дорожки. Направившись к шоссе, он прогудел в рожок. Историки должны чаще использовать слова вроде «прогудеть», «просигналить» или «протрубить», особенно когда речь идет о серьезных моментах вроде окончания крупной битвы или какого-нибудь ужасного события, омрачившего будущее целой страны. Тогда слово «прогудеть» просто необходимо, оно как золото в бронзовом веке.

Здесь я хотел бы сказать, что именно в те мгновения, когда я стоял в тумане, глядя ей вслед, я вспомнил черно-белую фотографию своей жены со свадебным букетом в руках. Ей было восемнадцать лет — еще совсем девчонка, как крикнула мне ее мать всего за месяц до свадьбы. За несколько минут до того, как ее сфотографировали, она вышла замуж. Она улыбается. Она только что перестала или только начинает смеяться. Как бы то ни было, ее рот чуть приоткрыт и она глядит в объектив с изумленно-счастливым выражением. Она на третьем месяце беременности, хотя этого на снимке, конечно, не видно. Но если она и беременна, что с того? Какая в этом беда? Разве не все в ту пору были беременны? Главное, что она счастлива. Я тоже был счастлив — я знаю, что был. Мы оба были счастливы. Меня на этой фотографии нет, но я хорошо помню, что был рядом — стоял всего в нескольких шагах от нее, принимая чьи-то поздравления. Моя жена знала латынь и немецкий, и физику с химией, и историю, и Шекспира, и все остальное, чему учат в частных школах. Она знала, как правильно держать чашку. Еще она умела готовить и не робела в постели. Она была сокровищем.

Но я нашел эту фотографию, вместе с несколькими другими, дней через пять после того вечера с лошадьми, когда разбирал вещи, принадлежавшие моей жене, пытаясь решить, что можно выкинуть, а что лучше оставить. Я готовился к переезду и, поглядев с минуту на эту фотографию, выбросил ее в корзину. Я был безжалостен. Я сказал себе, что мне все равно. С какой стати я должен переживать?

Если я имею хоть малейшее понятие о человеческой природе — а я о ней, безусловно, кое-что знаю, — то моя жена не сможет жить без меня. Я знаю, что она ко мне вернется. И скоро. Пусть это будет скоро.

Нет, я ничего ни о чем не знаю, и никогда не знал. Она ушла навсегда. Совсем. Я это чувствую. Ушла и никогда не вернется. Точка. Никогда. Больше я ее не увижу, разве что мы случайно столкнемся где-нибудь на улице.

Остается еще вопрос с почерком. Это загадка. Но вопрос с почерком — это, конечно, не так уж важно. Разве можно сравнить его по важности с последствиями того письма? Не самого письма, а вещей, которых я не могу забыть, — тех, которые были в письме. Нет, письмо — вовсе не самое главное, есть вещи гораздо важнее, чем какой-то почерк. Это «гораздо важнее» связано с более тонкими материями. Можно, например, сказать, что обрести жену значит обрести историю. И если это так, тогда я понимаю, что теперь я вне истории — как лошади и туман. Или вы могли бы сказать, что моя история меня оставила. Или что я вынужден жить дальше без истории. Или что истории теперь придется обходиться без меня — если только моя жена не будет писать еще письма или не расскажет чего-нибудь подруге, которая, допустим, ведет дневник. Тогда, через годы, кто-нибудь сможет оглянуться на это время и интерпретировать его согласно записям — его реплики и тирады, его умолчания и намеки. Вот когда я начинаю понимать, что автобиография — это история бедного человека. И что я прощаюсь с историей. Прощай, любимая.

Перевод Владимира Бабкова.