Птицы жизни

В длинное, плохо освещенное помещение набилось под двести человек. В воздухе стоял тот кромешный запах, который всегда бьет в ноздри в бутиках, где торгуют хипповыми цацками: сложная смесь кретека11, плесени, анаши и ароматических палочек. В колонках громыхал драм-н-бэйс; группа по пояс голых, оплетенных дредами ребят подыгрывала на бонгах. Художник-акционист Арон Крейчи стоял в дверях, приветствуя публику идиотской улыбкой. Когда его спрашивали, сколько порций кислоты он сегодня съел, Крейчи высовывал облепленный марками язык и предлагал «фофифать» (сосчитать). Я насчитал семнадцать.

Мы с Эриком и Джошем Бирнбаумом заняли правительственную ложу – продавленную тахту сбоку от сцены. Попыхивая кретеком, поручик Эрик просвещал нас по части женского контингента: вон та скромница даст любому, кто сочиняет стихи, настоящая литературная групи; а вон та, губки трубочкой, бережет девственность и потому промышляет исключительно минетом. Все эти красотки, наши сокурсницы, прежде казались мне неприступными. С несколькими из них я приятельствовал, но наше общение сводилось к интеллектуальным беседам в «Старбаксе». То ли я такой простофиля, что даже не подозреваю о распутной жизни наших сокурсниц, то ли мой друг выдает желаемое за действительное. Лишь однажды мне посчастливилось продвинуться дальше «Старбакса». Это было летом после второго курса, когда я, польстившись на дешевизну (сто пятьдесять баксов в месяц, первый месяц бесплатно), снимал комнату в двухэтажной халупе с неисправной канализацией и вечно осыпающейся штукатуркой, единственный белокожий обитатель самого опасного района в городе. В эти-то апартаменты я и пригласил Сесилию Мэнсфилд, малознакомую девушку с семинара Крили. Наше общение началось с обсуждения поэзии Фернандо Пессоа под бочковой «Гиннесс» в одном из университетских кабаков, а закончилось в моей съемной конуре, где с виду благоразумная Сесилия молодецки глушила из горла хозяйский «Мэйкерс марк» и, высунувшись из окна, вопила на все гетто: «Уроды! Сраные уроды! Просыпайтесь!» К счастью, никто не проснулся, но после ее ночного концерта я еще несколько дней боялся выйти на улицу. Теперь эта Сесилия, тоже участница эпохального чтения, стояла к нам спиной и, кажется, обсуждала с кем-то поэзию Фернандо Пессоа, пока Эрик трубил мне в ухо: «Не позвать ли нам сегодня в гости поэтессу Мэнсфилд? У меня на кухне „Мэйкерс марк“ стоит непочатый!»

Хедлайнером выступления стал златокудрый Пол Маллен. Когда под самый конец вечера он взлетел на сцену, и безудержное улюлюканье сменилось благоговейной тишиной, я понял, что присутствую при коронации короля поэтов. Вот тот, ради кого все пришли. Его шелковистые локоны, еще вчера казавшиеся мочальными завитками, красиво развеваются на вентиляторном ветру. Его джинсовая куртка с закатанными рукавами – привет из восьмидесятых – завтра снова войдет в моду. Его вытянутая навстречу залу рука и легкий наклон головы выдают фаворита толпы, духовного лидера. «Друзья… спасибо, друзья…» Расчувствовавшись, он поджимает слегка дрожащую нижнюю губу, но сдерживает порыв, достает из нагрудного кармана сложенные в восьмую долю листы и начинает читать. Это стихотворение написано сегодня утром, оно посвящается нам, его благодарным слушателям, друзьям. Ловя каждое слово, мы следим за тем, как новопомазанный король совершает торжественный моцион через анфиладу анафор; как обходит он свои неожиданные владения, заглядывая в самые дальние комнаты, где ютятся полузабытые литературные школы из антологии Джориса и Ротенберга; как, дойдя до фехтовального зала, он не спеша натягивает перчатки, готовый сразиться с любым из своих предтеч. Как растет напряжение – риторическое крещендо, полное суперлативов – сильнее, сильнее, больнее, еще больнее, пока фехтовальный бой с тенью не разрешится одним экономным движением, быстрым выпадом и безошибочным уколом в последней строке.