Птицы, звери и моя семья

Когда корзинки доверху заполнялись плодами, их водружали на голову, и длинная разноголосая процессия направлялась к давильне. Это вытянутое в длину мрачное строение находилось в долине, по которой бежала серебрящаяся речушка. Здесь хозяйничал папа Деметриос, крепкий старик, весь скрюченный-перекрученный, как древние оливы, совершенно лысый, с огромными белоснежными усищами, кое-где с желтизной от никотина. Поговаривали, что у него самые длинные усы на всем Корфу. Папа Деметриос отличался грубоватым и вспыльчивым нравом, однако по какой-то причине я ему понравился, и мы с ним отлично ладили. Он даже впускал меня в святая святых – оливковую давильню.

В центре просторного круглого корыта, похожего на декоративный рыбоводный пруд, возвышался огроменный точильный камень на деревянной подпорке, от которой веревки тянулись к упряжи старой лошадки. Глаза ее закрывал мешок, чтобы не закружилась голова, когда она нарезает круги, тем самым приводя в движение точильный камень, а он уже давит оливки, падающие в корыто переливчатым каскадом. Из давильни поднимался резкий пряный запах. А единственными звуками был четкий стук копыт, да скрежет точильного камня, да журчание струек золотистого, как дистиллированные солнечные лучи, оливкового масла, которое ровно вытекало из вытяжек в корыте.

В одном углу давильни высилась черная пирамида из остатков переработки: раздавленные косточки, мякоть и кожура оливок – словно запеченный кусок пирога или торфяной брикет, настолько духовитый, кисловато-сладкий, что так и подмывало засунуть его в рот. В реальности же его добавляли зимой в корм домашнему скоту и лошадям, а еще использовали в качестве очень эффективного, хотя и вонючего топлива.

С папой Деметриосом из-за его дурного характера крестьянки предпочитали не иметь никаких дел: принесли свои корзинки с оливками, и только их и видели. А вдруг наведет на тебя порчу? Стоит ли после этого удивляться, что папа Деметриос жил совсем один и что он гостеприимно распахнул передо мной двери. От меня он узнавал все местные сплетни: где случились роды и кто родился, мальчик или девочка; кто за кем ухаживает; или что-то с перчинкой, например, арест Пепе Кондоса за контрабанду табака. Я выступал в роли свежей газеты, а в награду папа Деметриос отлавливал для меня то бледно-розового, постоянно сглатывающего геккона, то богомола, то гусеницу олеандрового бражника в серебристо-розово-зеленую полоску, как персидский ковер. Именно он, папа Деметриос, раздобыл для меня одного из самых очаровательных домашних питомцев в моей коллекции – самца лопатоногой жабы, которого я окрестил Август Пощекочи-мне-брюшко.

Однажды я помогал крестьянкам собирать оливки и вдруг почувствовал голод. У папы Деметриоса, я знал, всегда есть чем поживиться. Денек был солнечный, с озорным шумливым ветерком, игравшим на деревьях, словно на арфе. В воздухе попахивало похолоданием, поэтому я всю дорогу летел как на крыльях, а мои собаки скакали и лаяли вокруг меня. Я прибежал раскрасневшийся, задыхающийся и застал хозяина колдующим над огнем, разожженным из оливковых «пирожковых» плиток.

– Ага! – сказал он, свирепо глянув в мою сторону. – Явился не запылился. И где же ты два дня пропадал? Пришла весна, и тебе уже не до старика.

Я объяснил, что занимался разными вещами, в частности мастерил клетку для своих сорок. После того как они совершили налет на комнату Ларри, необходимо было посадить их под замок, иначе их жизни угрожала опасность.

– Гм, ну что ж, – сказал папа Деметриос. – Кукурузу хочешь?

Я с беззаботным видом заметил, что кукуруза – это предел моих мечтаний.

Он встал, поковылял на своих кривых ногах к давильне и вернулся с большой сковородой, листиком фольги, бутылочкой с растительным маслом и пятью желто-коричневыми высушенными початками, напоминавшими драгоценные слитки. Он поставил сковороду на огонь, налил масла, подождал, пока оно не зашипит и не завьется дымком. Потом взял в руки початок и начал быстро-быстро растирать его своими артритическими ладонями, отчего зерна посыпались в сковородку золотым дождем. Накрыв початки листом фольги, он удовлетворенно крякнул и, откинувшись на спинку стула, закурил.

– Ты про Андреаса Папоякиса слыхал? – спросил он, перебирая свои роскошные усы.

Я признался, что ничего не слышал.

– А-а, – с довольным видом сказал он. – Болван угодил в больницу.

Я посетовал, так как Андреас мне нравился. Веселый, добросердечный, жизнерадостный парень, постоянно делавший что-то не так. В деревне говорили, что, будь его воля, он бы ездил на осле задом наперед.

– А что с ним случилось? – спросил я.

– Динамит, – коротко ответил папа Деметриос в ожидании моей реакции.

Я от ужаса присвистнул и молча кивнул. Убедившись, что внимание ему обеспечено, он устроился поудобнее.