Публичное одиночество

Да, конечно, мы сегодня видим примеры, когда Скорсезе занимается этим, когда снимаются большие 3D-картины, очень дорогостоящие (десятки миллионов долларов они стоят), и они собирают много, потому что жанр такой семейно-раскованный, и там огромное количество возможностей. К тому же жанр этот еще и условный, он не требует такой психологической разработки сюжетов и характеров, как в художественном кино. Важно и то, что озвучивают этих рисованных персонажей звезды, что само по себе привлекает к картине внимание. Им это интересно, потому что там они могут совершенно отвязаться от своей внешности (это для любого актера хорошего и ищущего определенный поиск и риск), и они это делают с удовольствием. Но в данном случае, если говорить про меня, я больше люблю смотреть, нежели пытаться это делать, тем более что, повторяю, я все-таки стараюсь делать то, что могу ощутить на кончиках пальцев. (XV, 69)

Национальное кино

(1998)

Интервьюер:Вы заявили, что намерены помогать фильмам «национально ориентированным». Что Вы в это понятие вкладываете?

Возможность реального отклика зрителя.

Это может быть малобюджетная картина, не претендующая ни на Голливуд, ни на Канны. Но она непременно должна быть живой.

Хотим мы этого или не хотим, кино в кинотеатре – это институт общения сидящих в зале людей через отражения себя на экране. Это, если говорить об индустрии, способ единения, а не метод самовыражения без всякой ответственности перед теми, кто платит свои деньги за билеты… Кино, после десяти минут которого ты не знаешь, то ли закрывать ребенку глаза, то ли жене уши, – это, простите, не кино…

Разговор идет о профессии. О ремесле.

Потому что увлечь зрителя – это ремесло, а понять зрителя, уловить его сущность – это работа духовная. И именно она делает кино национальным, то есть нужным зрителю, живущему в этой конкретной стране.

Задача должна быть – подарить людям ощущение единства, когда вы вместе плачете и вместе хохочете, сидя в зале. Кинематографу необходимо единение. Но не безразличен повод – что объединяет: зверство, разрушение, патология или созидание и любовь, ведущие к катарсису. Не думайте только, что это призыв к сусальности, которой был так богат соцреализм.

Просто я могу вслед за великим мудрецом повторить: жестокая правда без любви есть ложь. (I, 69)

(2001)

Интервьюер:Не считаете ли Вы, что нашему кино не хватает чувства национального достоинства?

Во всяком случае, вопросы к коллегам у меня возникают. Хочется спросить: мы последние годы хоть чем-нибудь помогали зрителям своими картинами? Мы помогали выживать? Находить выход из трудного положения? Ставили ли мы во главу угла любовь, уважение друг к другу, уважение к своей стране? Уважение к своей истории?

У меня ощущение, что нет.

Я смотрю наши фильмы и что вижу? Каких-то тварей, монстров, которые пьют, трахаются, ругаются матом, колются, продают, предают. А потом удивляемся, почему такой успех у «Брата – 2», где главный герой призывает «мочить хохлов и черных». Да потому и успех, что мы своим же кино воспитали в людях подсознательное стремление защитить себя, объединившись. Но в основе-то этой солидарности – первобытные инстинкты.

Вот к чему мы пришли.

Поэтому зрители выбирают голливудские фильмы?

Конечно.

Но они не только голливудские фильмы выбирают. Мне просто неловко говорить о прокате «Сибирского цирюльника», однако цифры, поверьте, впечатляющие… Я вам приведу только один пример, чтобы ни в ком нездоровых чувств не возбуждать. Москва купила лицензию за четыреста тысяч долларов, а через четыре месяца мы перезаключили контракт. Потому что деньги уже вернулись, и мы стали работать дальше на паритетных началах. (II, 35)

(2002)

Интервьюер:Почему, кроме Вас и редких ваших коллег, наше кино для Запада – терра инкогнита?

Понимаете, чем больше мы пытаемся походить на них, тем меньше мы им нужны. Это аксиома: только по-настоящему глубоко национальное кино может стать интернациональным.

Макдоналдс интеллектуальный или просто Макдоналдс – он везде Макдоналдс. Мы стали пытаться быть похожими на них, стали снимать триллеры и боевики: тех же щей, да пожиже влей!

Мюзиклы! У нас теперь мюзиклы, ура!..

Но на Бродвее это от зубов отскакивает. Это культура внутренняя. Она может нравиться, не нравиться, но это культура. Она как газон, который взращивается десятилетиями, если не веками…

А так – схватить верхушки и думать: «Мы тоже умеем». Здесь да, фурор: все обалдели, все сходят с ума.

А вы свозите наш мюзикл туда, на Бродвей: «Что это, кто это, боже мой, как мило. Смотрите, у них тоже руки, ноги есть, неплохо ходят, разговаривают, да…»

Так же и кино…