Публичное одиночество

Что касается Гражданской войны, она вся была отснята в романтической дымке. К тому времени уже была сложившаяся киномифология. У меня не было задачи ее разрушить, и я снимал фильм не про белых и красных. Моя картина – о дружбе, о людях, которые имеют каждый свою правду. Они все личности, а не клише дурного человека или хорошего…

Я хотел все сразу: и снимать, и играть, и на лошади скакать. Брылова я даже не играл; это все пропелось, просвистелось. Мы очень легко снимали эту картину. Не было нажима, напряжения, страшных судорог, что очень любят многие режиссеры. (Изображают такой тяжелый подъем бревна, который порой в результате так бревном и остается.) Было тяжело физически, но мы не замечали этих трудностей, не останавливались, не зацикливались на них, просто перескакивали через них.

Хотя сколько проблем было!

Чего стоит сцена ночного ограбления поезда. Отсняли, а потом оказалось, что все брак, пленку как будто ножницами поцарапали. Переснимали потом в Баку. А основная часть съемок прошла под Грозным, в Чечено-Ингушетии. Сегодня представить это невозможно. Все знакомые места разрушены, сожжены. А тогда мы там гуляли, выпивали…

Ничего не боялись. Я там по склонам кувыркался, Райкин с Богатыревым прыгали со скалы в горную речку. (Глубину горной речки невозможно измерить – шест сносит течением. Мы опускали железный рельс, проверяли, глубоко или нет. Показалось, что глубоко, а оказалось, что рельс просто сносило.) Мы шли на опасность, не зная, что это опасность. И фильм весь на этом построен.

Какие-то трюки каскадеры выполняли. С ними, кстати, смешная история получилась. В обеденный перерыв группа каскадеров обсуждала сцену ограбления поезда: как надо прыгать на поезд, с какой скоростью он должен идти, как лошади должны скакать. И все это долго, обстоятельно. А моя «банда» состояла вся из местных. (Не знаю, остался в живых сейчас кто-нибудь из них или нет…) Там был молодой красавец с пышными усами. Услышал он разговор, вскочил на коня, догнал поезд, который шел в депо «на обед». Вспрыгнул с седла на поезд, потом обратно прыгнул в седло и, усмехаясь, вернулся на место. Каскадеров это подкосило абсолютно.

У меня много местных снималось. Отчаянные ребята. Приходят, спрашивают: «Оружие вы будете давать или нам свое принести?» Построили мы массовку, рассчитали на первый-второй. Сказали: первые – пассажиры ограбленного поезда, вторые – разбойники. Чеченцы все из «первых» ушли в разбойники. Сказали: «Меня грабить? Вы что?» Для них это было оскорбительно.

Что вспоминается тридцать лет спустя?

Легкость поразительная, безоглядная легкость, когда ползешь в гору и не думаешь, доползешь до вершины, нет ли. Безрассудное замечательное ощущение полета. Все получалось, все было живо, а потому неподражаемо и счастливо. (II, 44)

«Раба любви» (1975) (1978)

Весь фильм завязался у меня от частного представления, каким должен быть один из заключительных эпизодов – сцена гибели героя…

Жаркий день. Уличное кафе. Ольга Вознесенская – известная актриса, играющая и в искусстве, и в любви, и в жизни, может быть, даже и яркую, но заученную роль, томящую ее, вызывающую протест, раздражение, усталость, однако накрепко с нею связанную, неизменную и неизбывную. И вот она такая, какая она есть – героиня, живущая в условном, искусственном мире, бегущая от реальности и уже не способная ее понять, признается в любви главному герою, хотя, как мы постоянно от нее слышим, она любит другого. И делает она это словно в запале, играя полную естественность, женскую незащищенность и смятенную противоречивость своей души. Но в первую очередь играя для самой себя, так как себя и свои истинные чувства она тоже не знает, она их выстраивает, представляет. Здесь, в этом уличном кафе, за пять минут до его смерти, она, будто сама не ведая, что творит, истерично срывается на признание. Они объясняются друг другу в любви, договариваются через несколько часов встретиться у нее дома, он выезжает на площадь, и его убивают у нее на глазах. Все происходит в одну секунду. Только что был человек, клялся в любви, и ему клялись, уславливались вечером чай пить с джемом, с ним связывалось будущее, целая жизнь, и, может быть, истинная жизнь. И вдруг ничего этого нет, оборвалось на полуслове, на полном ходу. А она все так же сидит в кафе, и площадь по-прежнему пустынна, и в ее руках чашечка чаю, который она собиралась допить, но не успела. И вот от этого нервического одинокого звука фарфоровой чашечки о блюдце, в этом полуденном зное южного летнего марева, от музыкальной фразы этого эпизода – во мне пошла отмотка назад по всей картине, к самому ее началу. (II, 3)

(после 1978)

Мы сделали ошибку.