Публицистика

Пришла революция и смела мечтателей, - они разлетелись, как сухие листья, и славянофилы и западники. Терема были сожжены, в английские газоны запустили телят. Россию одни прокляли, другие благословили; по ходу революции возник целый ряд пророчеств, но все они были скорее политические, и мне здесь не место о них распространяться. Россия покуда ни одно из пророчеств не оправдала: - не стала ни республиканской, ни демократической, ни монархической, не сбросила большевиков и не приняла их, революции не кончила и, вместе с тем, начала сильно пятиться от революции. Словом, оказалась и для себя и для всего мира величайшей загадкой: - стала на перепутьи жизни и смерти, добра и зла.

Согласно этому остались только два гадания о России: либо ее окончательная гибель, потеря имени ее в истории, либо пламенная вера в то, что Россия найдет Правду, - та вера, которою верил Достоевский: - через муки и преступления, через безумие и грязь - к последнему страданию, и там, как распятый разбойник: - "Верую, господи, и исповедую Истину".

Мне скажут, несомненно, - дело в вере, почему же не верить в смерть России? Можно, конечно. Можно верить в еще более мрачные вещи, - верить в черта, а в бога не верить.

Дело в вере. Каждый шаг мы делаем потому, что верим в его удачу. Даже самая лишенная веры наука - математика построена на вере в то, что наш опыт указывает нам на то число предметов, которое есть на самом деле, что, если мы видим две точки, то именно это и есть две точки, а не три. Но разве это не есть пламенная из пламенных вера в реальность бытия?

После всего, что совершилось, - после парадокса с гуманнейшей культурой, которая за четыре года удачно слопала половину самой себя, после несбывшихся ожиданий с Россией, я думаю, ничего не остается, как только построить бытие на вере.

Россия сама подсказывает, что верить нужно в коренные вещи, на которых бытие строится или бытие кончается, то есть - в добро или в зло.

Что будет с Россией, мы не знаем и ни предугадать, ни даже увидеть во сне не можем. Но если все сыны России будут верить в конечное добро ее, то как может оно не совершиться? Наоборот, если мы будем верить, что под каждым картузом красноармейца, под каждой заскорузлой мужицкой рубашкой, грабитель и негодяй, что каждый, носящий кокарду белогвардейца, погромщик и реакционер, что под каждым потертым пиджачком русского интеллигента бьется дряблое, заячье сердце, - то, я спрашиваю: как может совершиться добро?

Если у большевиков до сих пор была сила, то это сила веры в свою конечную победу над миром, то есть в торжество того, что они считают высшим добром. Если у белых до сих пор была слабость, то это слабость, проистекающая от некоторого отвращения к современной России, ко всему народу, совершившему злое дело распадения; в движении белых была вера в победу, в устройство правового порядка; но этого мало, - должна быть беспорочная вера в Россию, в ее высокую Правду.

Конечно, дело в вере. Но и вера требует так называемой "почвы под ногами". Боже мой, как нетрудно найти эту почву! Россия живет не только эти три года, и живое ее тело раскинуто на сотни лет по ту и другую сторону сегодняшнего мгновения. Если добро в непрерывном создании космоса, а зло - в распадении и хаосе, то не нужно больших усилий, чтобы в жизни России найти себе не только почву, - но доброкачественную гранитную глыбу, - упереться в нее обеими ногами.

Роман "Ариадна" замечателен именно тем, что автор его спокойно и незыблемо стоит на вере в чудесную любовь, скрытую в глубинах русского духа. Читая этот роман, чувствуешь, как тоненькая, хрупкая ниточка, - нить Ариадны, протягивается в жуткую темноту. Роман говорит, - тайна в любви. Да, тайна в любви. Будет любовь, будет и вера, будет и Россия.

ГОЛУБОЙ ПЛАЩ

(О театре)

Один большой знаток искусства и писатель сказал мне, что театр - не искусство, но лжеискусство, - развлечение, маргарин, и что, когда он видит у Гамлета огромные ступни ног и дрожащие ляжки, ему больно за Шекспира.

- Что такое искусство? - спросил я его.

- Охотно скажу: искусство есть такое идеальное изображение жизни, которое приводит человека в состояние напряженного желания идеального, то есть, - красоты, духовной чистоты и добра.

- Театр на вас так именно не действует?

- Нет.

- Я знал человека, лишенного слуха, он не любил музыки, и если бы был посмелее, то стал бы отрицать ее как искусство.

- Быть может, я лишен театрального чувства, - сказал он, - но считаю, что театр груб. Каждое из искусств, входящих в него, взятое в отдельности, действует сильнее и глубже.

- Да, согласен. В театр нельзя пойти затем, чтобы прослушать пьесу, или послушать декламатора, или посмотреть живописца. Театр - не литература, не декламация, не живопись. Все это лишь пособники. Театр есть массовое и совместное переживание Правды, появление в людях, наполняющих зрительный зал и сцену, единого, соборного чувства Правды.

Такое определение театра, конечно, слишком общее. Соборное переживание Правды может быть и на революционном митинге, и в храме во время вдохновенной проповеди с амвона.