Пугачев-победитель

Вот на этот-то башкирский бунт и наткнулся было екатеринбургский «золотой караван», после чего вернулся в Екатеринбург. Когда башкиры ушли в степи и дорога очистилась, караван снова отправился в путь, но попал в жестокую метель, чуть не погубившую его, и вернулся в тот же Екатеринбург. Два дня спустя из Москвы в Екатеринбург прибыл маленький отряд из недавно сформированного Белгородского казачьего полка. Старшими в отряде были два офицера; хорунжий Васьков и войсковой старшина Матюхов. Белгородцы предъявили коменданту Екатеринбурга, старому таежному волку Пороховщикову, строжайший приказ от «генералиссимуса» графа Панина, то есть Хлопуши, ни перед чем не останавливаясь, немедленно отправить «золотой караван» на Уфу под конвоем в четыреста надежных человек с соответствующим количеством пушек. Пороховщиков не осмелился задерживать караван и, отобрав у местного гарнизона почти всех коней и сани, отправил огромный обоз, тем более разросшийся, что к нему присоединились и многие обитатели Екатеринбурга, стремившиеся в Уфу или в заволжские провинции. Между прочим, с тем же обозом пошел и недавно прибывший из сибирских областей ясак в виде песцовых, лисьих, бобровых и собольих мехов, стоимостью свыше миллиона рублей золотом. Опасаясь застрять в снегах и порезать коней, на каждые сани был допущен груз не выше двадцати пяти пудов. Начальником обоза был ехавший в Москву новый управляющий екатеринбургского монетного двора Фрол Ипатьев, из рабочих местной гранильной фабрики, а конвоем командовал старый пугачевский соратник Шелудяков, теперь называвший себя «князем» и еще — неведомо почему — «адмиралом». Саней, везших только казенный груз, числилось в обозе 417, кроме того, 200 саней принадлежали простым обывателям да под конвоем шло сто двадцать саней. Считая возчиков, конвой и присоединившихся к каравану разных лиц, среди которых было много женщин, людской состав определился без малого в полторы тысячи человек. Маленький отряд белгородских казаков всего в пятнадцать человек с тремя взятыми под багаж и продовольствие почтовыми тройками сопровождал обоз. Все белгородцы были отлично вымуштрованы, а сивоусый сероглазый подхорунжий, хорунжий и войсковой старшина производили впечатление лихих рубак. Было только несколько странно видеть среди рядовых двух совсем белогубых подростков, из которых один больше смахивал на красивую девку, переряженную казаком. Белгородцы, люди общительные, охочие поболтать, посмеяться, пошутить, очень быстро задружили со своими товарищами по путешествию. Как выходцев с юга, их занимало все в незнакомой им обстановке, и они обо всем расспрашивали. Особенно их внимание привлекала партия человек в двадцать, в сопровождении конвоя. Это были арестованные Пороховщиковым в Екатеринбурге дворяне и бывшие чиновники магистрата и берг-коллегии, среди которых находился бывший директор екатеринбургской гранильной фабрики Иоганн Ульрих, саксонец, воспитанник фрейбургского горного училища.

— Так, задарма, тащим кабана немецкого с собой — пренебрежительно скашивая глаза в сторону саксонца, говорил Фрол Ипатьев. — Самой что ни есть вредной человек! Одно слово — немчура! Он за Катьку всегда горой стоял. Его бы давно пришить надо было, да, вишь, заступники нашлись! А он и храбрится, перец: ты ему слово, а он тебе — десять! И все каркает и каркает. Ваша, грит, собачья свадьба скоро капут, потому что, грит, у вас на чердаках заместо мозгов — глина! И ругается здорово! Так и чешет, так и кроет! Почище любого русского, пес!

— А вы бы в ответ его матерщиной обложили! — посоветовал, смеясь, Матюхов.

— Да у нас никто по-немецкому не может, — сокрушенно признался Ипатьев. — Только то и знаем, что, мол, «дыр тафиль» да «фирфлюхтырь». Рази его, толстокожего, проймешь?

— Да неужто никто по-немецки так и не понимает? — полюбопытствовал Матюхов. — Что же вы за народец такой?

— А нюжли в вашей дыре, в Белгороде, лутче? — оскорбился Фрол.

— Лучше не лучше, а многие по-немецкому здорово чешут. А я так любого немца запарить могу! Побывавши в ихней Саксонии в плену навострился. Вот я вашего борова немецкого сейчас разделаю под орех!

Хохоча, он подъехал к саням, в которых лежали связанные арестанты и с грозным видом принялся выкрикивать что-то по-немецки. Окружающие улавливали только знакомые им слова «тейфелы» да «ферфлюхтера, но были довольны впечатлением, какое производили грозные выкрики Матюхова на немца. При первых же словах Матюхова Ульрих сначала побледнел, потом побагровел, глаза его выпучились, губы затряслись.

— Так его! Шпарь! — подзадоривал Матюхова Ипатьев. — Ишь, корежит его, катькиного прихвостня! Подопри, подопри ему бока! Ха-ха-ха!

Громко хохотали и другие, особенно когда немец на очередное ругательство Матюхова стал, задыхаясь, отвечать по-немецки и два или три раза тоже упомянул и «тейфель» и «ферфлюхтен». Матюхов два раза замахивался на Ульриха нагайкой, но потом отъехал, заявив:

— Не стоит руки марать!

А немец после обмена ругательствами с дошлым белгородцем лег, закрылся с головой, долго плакал и почему-то шептал: