Пугачев

Секретарь пугачевской «Военной коллегии» Максим Горшков на следствии рассказывал, что «для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съесных припасов довольно». 27 декабря 1774 года пугачевский полковник Илья Арапов к рапорту самозванцу приложил «Реэстр, коликое число послано кусу к его императорскаго величества, а имянно: сахару три головы, винограду боченков два, рыбы свежей осетр один, севрюга одна, белая рыбеца одна, севрюга провесных две, ягод изюмных небольшее число, завернутое в бумашке; сорочинского пшена (то есть риса. — Е. Т.) небольшее число, вотки сладкой, сургуча в завернутой бумаги одна стучка, бумаги пищей одна стопа, ососков (то есть молочных поросят. — Е. Т.) три гнезда, гусей четыре гнезда, уток четыре гнезда, масла коровьего одна катка, орехов один пуд, меду одна катка, рюмак хрустальных одна пара, стопа хрустальная ж одна с покрышкай, маку фунтов з десеть»[624].

Впрочем, иногда «государь» предпочитал еду вегетарианскую, но острую. Так, во время обеда, данного в честь «Петра Федоровича» в Пензе 2 августа 1774 года, «пища его состояла более в том, что велел принести толченаго чесноку глубокую тарелку и, налив в оный уксусу и посоля, ел, а после оного и другую такую же тарелку чесноку сожрал же»[625].

Как Пугачев хотел обустроить Россию

Если бы случилось чудо и самозванец победил, какие порядки могли бы установиться в Российском государстве?

Советскими историками неоднократно высказывалось мнение, что среди повстанцев господствовали идеи равенства, а потому восстание было направлено не только против дворян, но и против «сельских богатеев» и прочих «эксплуататоров» из числа простонародья. Таким образом, если бы Пугачев победил, то империя превратилась бы в государство, где отсутствуют сословия, где все подданные — «дети третьего императора», «как россияне, так и иноверные… вровне». Однако иногда даже в тех же работах подобная точка зрения подвергалась вполне обоснованному сомнению. Например, приводились факты не только расправ над «деревенскими богатеями», но и участия в пугачевщине зажиточных крестьян, причем иногда они являлись зачинщиками выступлений на отдельных территориях. Присутствовала также точка зрения, что Пугачев вовсе не собирался ликвидировать сословный характер государства, а намеревался сделать первым сословием яицких казаков[626].

Мысль о первенстве казачества в пугачевском движении, а значит, и в царстве «Петра III», была высказана также современным историком Л. В. Волковым. По его мнению, «пугачевцы сохраняли все существовавшие в России сословия за исключением дворянского» и вообще выступали не против существующих порядков, но за их усовершенствование, «за “хороший” феодализм без крепостного права и чрезмерной эксплуатации»[627]. (Впрочем, мысль, что крестьяне не выступали против феодализма как такового, высказывалась еще в советское время[628].) Возможно, речь идет о таком миропорядке, какой виделся бывшему пугачевцу, некоему Марушке: «Выиграй мы — имели бы своего царя, произошли бы всякие ранги, заняли всякие должности. Господа теперь были бы в таком угнетении, в каком и нас держали… мы были бы господами»[629]'.

Мы уже не раз говорили, что ни о каком равенстве в пугачевском войске говорить не приходится, что яицкие казаки занимали наиболее привилегированное положение среди повстанцев. «Петр Федорович» обещал сохранить их первенствующее положение и тогда, «когда он всю Россию завоюет». Правда, это обещание трудно увязать с тем, что все «подданные» «Петра Федоровича» вне зависимости от их социального происхождения должны были стать такими же казаками.

Повстанческие власти не собирались и упразднять социальное неравенство среди простонародья. Ни в пугачевских манифестах, ни в других документах восставших мы не найдем призывов к грабежу и истреблению зажиточных крестьян, богатых купцов и т. п. Другое дело, что бунтовщики и без всяких призывов могли поживиться за счет зажиточных простолюдинов, в том числе тех из них, которые также служили «третьему императору». Так, богатый повстанец Алексей Еремкин пожаловался пугачевскому атаману Василию Торнову и «графу Чернышеву», то есть Зарубину-Чике, на то, что «домишка де наш и скот разграблен, да и работники де, которые были, все разбежались». В этих преступлениях Еремкин винил собратьев-бунтовщиков. 17 января 1774 года он писал Торнову: «А более де ко грабительству устремляются наши казаки. Пожалуй, батюшка, их от того удержите, ибо они, и сами видите, какова сложения: что многие из них самые воры и машенни-ки, коим и верить неможно», — и просил «работникам нашим, вотякам, подтвердить, чтоб они шалостей не чинили и были послушны». Удалось ли привести к послушанию еремкинских работников и вернуть украденное, неведомо; известно только, что самозваный «граф Чернышев» распорядился, «чтоб те грабители, какия б они ни были, пограбленное всё возвратили без остатку»[630].