Пугачев

— Хорошо, — сказал атаман, принимая подношение, — и без вас дело-та сделается.

И с тех пор Ефремова в эту «должность» «уже и не употребляли»[410].

Пугачев, видимо, всегда присутствовал при массовых казнях и не просто наблюдал, но и иногда руководил ими. Например, уже упоминавшийся подпрапорщик Григорий Аверкиев вспоминал, что во время казни полковника Чернышева и прочих офицеров его отряда (среди казненных была также одна офицерская жена) самозванец «махал платком на того, которого за кем на виселицу вести». Интересно, что во время этой казни вокруг виселицы стояли помилованные пленные, которых бунтовщики заставили смотреть на смерть своих начальников, а позади них яицкие казаки. Добавим, что приговоренных к смерти привели к виселице уже без одежды и обуви. Можно предположить, что, раздев своих врагов донага, пугачевцы хотели лишний раз унизить их или же перед смертью помучить холодом (дело было в ноябре). Однако была, вероятно, у этого поступка и более прагматичная причина: бунтовщики хотели получить одежду пленных офицеров незапачканной, ведь при повешении у человека происходят непроизвольные дефекация и мочеиспускание. Впрочем, восставшие не брезговали после боя снимать одежду с убитых, своих и чужих[411].

Аверкиев не запомнил имени яицкого казака, вешавшего Чернышева и прочих пленных офицеров, однако это мог быть Федор Карташев или Иван Бурнов — оба тогда «исправляли палачевскую должность» и, по некоторым сведениям, участвовали в этой казни. Если верить показаниям Пугачева, они «пошли в сию должность охотою». Однако из показаний Буркова следует, что он стал палачом случайно. Когда Пугачев приказал повесить казака Скворкина (как мы помним, он был самой первой жертвой бунтовщиков), то Бурнов стоял поблизости, а потому самозванец крикнул ему и другому казаку Быкову: «Што вы стали, возьмите его и повесьте!» Те, разумеется, повиновались «государевой» воле. Быков держал лестницу, а Бурнов, «взяв того Скворкина… взведши на лестницу… надел петлю». Впоследствии, по словам Буркова, вешал главным образом Карташев, а «когда случалось быть Карташеву пьяну, то тогда вешивал он». «Палачевская должность», видимо, тяготила и Бурнова, ибо он «напоследок» обратился с просьбой освободить его от исполнения этих обязанностей к пугачевским приближенным, а те, в свою очередь, просили об этом своего предводителя. Самозванец просьбу уважил и сделал Бурнова хорунжим в полку, которым командовал Шигаев[412].

Разумеется, расправы чинили не только в главном пугачевском войске, но и в многочисленных повстанческих отрядах, действовавших в разной степени отдаленности от ставки самозваного императора. Например, Иван Лунегов, сотник из приписных крестьян, который «у Пугачева назывался подложно Медведевым», впоследствии обвинялся в убийстве под городом Мокшаном неподалеку от Пензы дворян и чиновников с семьями «более тридцати человек». Несчастных поставили на колени, после чего начали расстреливать. Однако сотник, недовольный тем, «что мужики стреляли, недействительно», сам стал орудовать саблей, «поступая зверски, и всю изломал саблю», а «напоследок заставил убивать осями». Лунегов на следствии не отрицал самих фактов жестоких расправ, но заверял, что «неучастен в убивстве», сваливая всё на своих начальников — полковника Ивана Иванова и есаула Ивана Брянчинова. Однако пленные повстанцы напрочь опровергли его оправдания[413].

Ответственность за расправы, как и за многое другое, Пугачев во время следствия перекладывал на свое окружение — яицких казаков. Например, однажды он заявил: «Дворян и офицеров… убивал большою частию по представлению яицких казаков, а сам я столько жесток отнюдь не был», — а в другой раз сказал: «…яицкие казаки делали што хотели»[414]. Интересно, что в разговоре с А. С. Пушкиным в сентябре 1833 года выгораживали Пугачева и старые яицкие (уральские) казаки. «Когда упоминал я о его скотской жестокости, — писал Пушкин, — старики оправдывали его, говоря: не его воля была; наши пьяницы его мутили». Участник пугачевского бунта Михаил Денисович Пьянов (у Пушкина он ошибочно назван Дмитрием), сын того самого Дениса Пьянова, которому самозванец впервые открыл «свое истинное имя», рассказывал Пушкину, будто «Петр Федорович» жаловался его отцу на своеволие яицких казаков, говоря: «Улица моя тесна». Нелишне будет повторить здесь характеристику, которую дал Пугачеву главнокомандующий правительственными войсками А. И. Бибиков в письме Д. И. Фонвизину от 29 января 1774 года: «…Пугачев чучела, которою воры Яицкие казаки играют». Однако сами яицкие казаки из числа пугачевских приближенных на этот счет придерживались совсем иного мнения — они уверяли следователей, что самозванец имел над ними власть безграничную и сам решал, кого казнить, а кого миловать. Так, неформальный руководитель «злодейской» «Военной коллегии» Максим Шигаев утверждал, будто сподвижники Пугачева «перед ним дрожали, не смели много рта-та разевать! Вить он ни на кого не смотрел: кто бы он таков ни был, тотчас укажет висилицу»[415].