Пугачёвочка. Концерт в четырёх частях

Однажды, задержавшись на несколько дней на спортивных соревнованиях, я приехал в Комарово, вхожу в комнату, в которую меня определили, и теряю дар речи. Все ее стены увешаны романтическими картинками, на которых изображены обнаженные нимфы и наяды на фоне старинных замков и запущенных парков.

— Что это? — спрашиваю.

— Это Валера рисует, — показывают мне на сидящего в углу пацана. Он как раз создает очередную пастораль.

Мы сразу подружились. Мне было тринадцать. Ему на год больше. Валера учился в художественной школе при училище Мухиной. А я увлекался спортом и был чемпионом в своей возрастной группе по прыжкам в высоту. Подавал большие надежды и занимался в детской спортивной юношеской школе Олимпийского резерва.

Валера как раз и сбил меня со спортивного пути. Когда мы осенью вернулись в город, он познакомил со своим приятелем Сережей Соловьевым. Тот признался, что собирается в режиссеры. И спросил: «А кем ты хочешь стать?» Мне было как-то неловко признаться, что я мечу в олимпийские чемпионы, и я сказал: «Тоже режиссером». Вскоре я бросил легкую атлетику и стал ходить с друзьями по музеям, библиотекам и театрам. Валера с Сережей утверждали, что будущим кинематографистам это необходимо.

Плотников жил на Малой Садовой. А напротив его парадной располагалось кафе, в котором тусовалась вся публика, фланировавшая по Невскому. Стульев в нем не было, только высокие мраморные столики, и за одним из них, бывало, собиралась такая компашка — я, Валера, Сережа, будущий директор Эрмитажа Миша Пиотровский, будущий театральный режиссер Лева Додин и рано ушедший поэт Лева Васильев. Мы пили кошмарный желудевый кофе и читали друг другу свои самопальные стихи. А за соседним столиком располагались Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Юрий Найман и Дмитрий Бобышев. Они были ненамного старше, но мы с мальчишками смотрели на них, как на небожителей. Они были поэтами, общались с Ахматовой…

Потом наша троица поступила во ВГИК. Мы с Соловьевым на режиссерский факультет, а Плотников — на операторский, где подавал большие надежды. Он окончил художественную школу, прекрасно рисовал и знал композицию. Но в один прекрасный день в институт привезли фильм Микеланджело Антониони «Блоу ап». Валера посмотрел его и решил стать модным фотографом. Он купил себе крутой аппарат — «Хассельблад». Круче ничего не было. Американцы эту камеру даже возили на Луну.

Вскоре Плотников женился на дочке писателя Льва Кассиля. Она была и внучкой знаменитого тенора Леонида Собинова. Рядом с дачей Ирины в писательском поселке Переделкино, жили все тогдашние кумиры — Вознесенский, Евтушенко, Окуджава… Валера стал их снимать, а потом принялся за артистов. И очень быстро сделался лучшим фотографом-портретистом. Следующую сессию Аллы и уже заметно подросшей Кристины Плотников снял в ленинградской гостинице «Прибалтийская».

Глава двадцать первая Горбонос

Когда Пугачева возвращалась с концерта на большой площадке, например из «Лужников», публика, заполнявшая до отказа огромный стадион, была убеждена, что артистка уходит домой с мешком денег. На самом деле за одно отделение советская власть платила Алле восемь рублей, а за два — шестнадцать. При этом билеты стоили от трех до десяти рублей, а у перекупщиков еще дороже. Так что, отпев целый концерт, Пугачева не всегда зарабатывала на билеты на собственное выступление!

Я ей все время говорил:

— Пиши песни сама.

И приводил в пример своего товарища — композитора Давида Тухманова, который всего за один день девятого мая, в Праздник Победы, зарабатывал на два автомобиля «Волга». Тогда автор музыки и автор текста за одну песню получали по семнадцать копеек, но эта ничтожная сумма, помноженная на количество ресторанов и других площадок, где исполнялся какой-нибудь хит, к примеру «День Победы», в итоге превращалась в приличный гонорар. За тем, чтобы авторов никто не обманывал, следило Всесоюзное агентство по авторским правам — ВААП.

Но Пугачева всячески уклонялась от занятий композиторским творчеством. Она стеснялась.

— Да кому это надо? И что потом делать с этими песнями? Ну, спою на концерте, но ни телевидение, ни кино их не возьмет. Кто мне даст записать эти песни и поставить в эфир? — отвечала Алла.

Я от нее не отставал. Подсовывал тексты хороших поэтов, читал стихи, которые так и просились на музыку. И вдруг свершилось.

— Саш, я тут кое-что написала. Может, послушаешь? Это произошло в квартире ее родителей. Когда Кристинка с бабушкой пошли на кухню ужинать, а мы остались вдвоем в комнате, Алла села за пианино и застенчиво продолжила:

— Это все, конечно, непрофессионально, так, лабуда какая-то получилась. Не всерьез…

И запела девяностый сонет Шекспира в переводе Маршака, мое любимое стихотворение:

Уж если ты разлюбишь — так теперь,
Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.
Будь самой горькой из моих потерь,
Но только не последней каплей горя!..