Пугало.

Ни тогда, ни после Парамоша не мог объяснить того душевного порыва, придавшего ему возле костра не только отваги, но и какой-то старомодной идейной направленности поступков. Откуда-то нахлынуло терпкое желание заступиться за поверженную, издыхающую Подлиповку, не дать заглушить ее слабое дыхание шумами и жестами людей посторонних, случайных, которым наверняка до лампочки… А сам он, словно в каком-то другом, предыдущем своем явлении в мир родился и постоянно проживал в этом медвежьем углу. И вот, при определенном со стороны нажатии на Парамошино самолюбие (миролюбие?), взыграло в нем нечто историческое, непреходящее, нетленное и вместе с тем — изящное в своей незащищенности.

— Нн-нельз-зя… — прошептал Парамоша, схватив чьи-то сушившиеся возле костра штаны и начал хлестать ими по дереву, сбивая огонь. — Нельзя, нельзя, не имеете права, пижоны! Этой яблоне сто лет! Она Достоевского видела!

Двое помоложе, не иначе как по сигналу вожака, бесшумно приблизились к Парамоше, обойдя его с тыла, попридержали за руки, отобрали джинсы, которыми он размахивал.

— Вы что же, Достоевского читали? — усмехнулся вожак, лаская несвежим носовым платком лик Богородицы, проступающий из тьмы веков с иконной доски, изъятой студентами из покинутого дома Софронихи. — Нет, вы только вдумайтесь, мальчики, в какие мы с вами просвещенные времена заехали! В любой, даже необитаемой деревеньке Достоевского читают. О Владимире Соловьеве или Рамачараке толкуют!

Парамоша тем временем, поостыв, решил действовать дипломатичней. Оставив без ответа вопрос о чтении Достоевского, вежливо усмехнулся, протянув над костром в сторону иконы свои не знавшие трудовых мозолей руки и, заинтересованно заблестев глазами, произнес:

— Если не ошибаюсь, «Скорбящая всех радостей»?

Среди «поджигателей» возникло незримое, как дыхание спящего ребенка, шевеление. А надменная, блошиного роста девица, восседавшая для солидности на огромном рюкзаке, уколола Парамошу дефицитным (на всех не хватит!) взглядом маленьких, но отчетливых черных глаз.

Вожак или физрук, во всяком случае этакий хват, будто загулявший кот, метивший всех и каждого лихим своим обхождением, излучавший буйную энергию, словно не перловой каши со шпиком наелся, а по крайней мере урановых котлеток накушался, воззрился на Парамошу, как на замаскированного Конфуция.

— Вы что же, и в иконах сечете… пардон, разбираетесь? — протянул физрук «скорбящую» Парамоше для ознакомления.

— По силе возможности. А ежели конкретно, то — применительно к ситуации: радость ваша и возбуждение, вызванные обретением данной досочки, напрасны, беспочвенны, потому что взошли эти восторги на обмане, на причинении миру печали, зла. Вот и скорбит Пречистая Дева, глядя на ваши радости уголовного свойства. Короче, кто вас просил забираться в чужой дом, под замок? Участковый лейтенант Лебедев через некоторое время задаст вам этот же самый вопрос.

Энергичный хват, как на ринге после нокдауна, приподнялся с ведра, не забыв пометить «зал» напористым взглядом, мгновенно сориентировался и тут же пошел в наступление, нанеся Парамоше словесный левый боковой, причем открытой перчаткой.

— Ну вот что, Эрудит Иваныч, хватит трепаться. Иконкой не размахивай, пришли-ка ее, родимую, сюда. Необходимо тщательно запаковать предмет старины, чтобы в целости-сохранности в город доставить, в антирелигиозный музей истории религии, слыхал о таком, грамотей? Хотя чего уж там притворяться: что я не вижу, с кем дело имею? Классический образчик деклассированного элемента. Бомж натуральный. В собственном соку. Продолжать?

Парамоша обиделся не на шутку. Он даже немного побледнел. В запущенном его организме, не то в голове, не то в груди, что-то начало электрически потрескивать и лопаться (не жилы, не кровеносные сосуды, но как бы пузырьки с газом, а точнее — издержки закипающего негодования).

— Богородицы не отдам… — прошептал не менее истово, нежели, в свое время, расставаясь с паспортом. И, подняв образ высоко над головой, добавил:

— Лучше в костер!

Схватка длилась недолго. Секунд восемнадцать. Парамоша упал в огородный бурьян, «предмет старины»— к ногам бровастого физрука. Не иначе — был применен один из эффектных приемов то ли ритмической гимнастики, то ли буддийской сосредоточенности, во всяком случае — чего-то модного, показанного однажды по телевизору и мгновенно усвоенного миллионами зрителей.

Из заглохших грядок Парамоша восстал, держа перед собой полуистлевший обломок косы-литовки, а также имея под глазом синяк. Зрителей смутило приправленное сопением молчание Парамоши, с которым он двинулся на обидчика. Кричал бы, дергался — плевать, а вот так молча, сосредоточенно идут, по обыкновению забыв себя.

Взвизгнула, скатившись с вершины рюкзака, девчонка. Полумесяцем рассредоточились вокруг Парамоши физкультурники. А в центре полумесяца, не сходя с места, поджидал Васеньку вожак, бросивший вперед порожние руки и слегка, в такт Парамошиным шагам, закачавшийся.