Пугливая (ЛП)

Насквозь промокшая и на грани переохлаждения, я затащила Лео к себе на колени и осмотрела его раны. У него было сильно обожжено левое предплечье и часть шеи, но лицо пламя не задело. Я легонько ударила его по щеке, мои пальцы показались мне онемевшими кусками мяса.

— Эй, — сперва тихо прохрипела я, а затем закричала громче и настойчивее. — Эй!

Он не очнулся. На мост приехала скорая, потом еще одна. Дэймон вернулся, его лицо казалось пепельным, ярко-голубые глаза налились кровью, от левой ноздри к губам тянулась красная полоса. Моя работа.

— Мне не нужна скорая, — сказала я ему, когда врачи скорой помощи оторвали от Лео мои пальцы и подняли его на носилки.

Дэймон сказал мне что-то неразборчивое, что-то вроде «там», указав на другую сторону насыпи, где забирала носилки вторая команда врачей. И только тогда до меня дошло. Когда я, наконец, разобрала его слова, мое зрение сузилось до размеров двух точек, и я не видела ничего, кроме ярко-голубых глаз моего отчима и огня. Он не говорил «там».

Он говорил «мама».

В машине была моя мать. На пассажирском сиденье. В огне. В школе была вечеринка по случаю выхода в финал нашей футбольной команды. Моя мама присутствовала там, поскольку ее муж — мой отчим — после работы и по выходным помогал тренировать команду. Я решила, что Лео, видимо, подвозил ее домой. От школы до нашего дома было меньше мили. Но каким-то образом, вместо этого менее чем за милю, они съехали с моста.

Я с ужасом смотрела, как врачи скорой проносят мимо меня мою мать. Она казалась мертвой. Ее губы были синими, половина лица расплавилась, словно оставленный на солнце восковой карандаш, и над ее неподвижным телом орали друг на друга медики. Одна её нога свесилась с носилок под неестественным прямым углом, а изо рта и носа, образуя притоки на ее сожженной плоти, мутными реками текла кровь.

Мне что-то говорили люди. Я догадалась, что они спрашивают, на какой скорой я хочу ехать. Словно в замедленной съемке, я поочерёдно смотрела на два ярко-красных автомобиля с мигалками. Два человека, которых я любила больше всего на свете.

Я открыла рот, чтобы заговорить. И тут же закрыла. Я больше ничего не слышала. Вокруг воцарилось отрывистое шипение, сплошной шум дождя, барабанившего о камни, на которых я балансировала. Внезапно у меня подогнулись ноги, и мир накренился. С громким стуком я ударилась затылком об острый камень, а потом ничего.

***

Позже, в стерильной белизне больничного коридора, слух снова ко мне вернулся. Две примыкающие друг к другу палаты, в которых бригады врачей трудились над двумя моими самыми дорогими на свете людьми.

Я начала слышать то, что мне совсем не хотелось слышать.

Моя мать в коме.

Она почти наверняка умрет.

Мой парень очнулся.

У него ожог руки и сотрясение мозга.

Мой парень вытянул руки; его запястья в одночасье пристегнули наручниками к койке, на которой он сидел.

Лео. Мальчик, за которого я собиралась выйти замуж.

Это он во всем виноват.

Надев на Лео наручники, коп сместился в сторону, и Лео заметил в коридоре меня.

— Прости, — беззвучно, одними губами, произнес он.

Его глаза были красными и стеклянными. Я взглянула на свою перевязанную из-за ожогов руку и пожалела, что не оставила его в горящей машине.

— Это должен был быть ты, — громко сказала я. Рука горела от боли там, где меня коснулся огонь. — Это должен был быть ты, мать твою.

***

И вот мы с воспалёнными глазами сидели на жестких больничных стульях. Дэймон приложил к ране у меня на голове лед, и мы ждали. Мы так многого ждали. Новостей, хороших или плохих. В тот момент мы все еще не знали, выберется ли моя мама из операционной.

Я уснула на стульях, с сотрясением головного мозга и все еще одетая в форму гриль-бара «У Даны» — в ярко-розовую рубашку и темно-синюю юбку. Я сняла с себя кофту, у которой из-за огня обгорели рукава, и пока спала, кто-то завернул меня в одно из этих аварийных теплоизолирующих покрывал из фольги и накрыл темно-зеленой форменной курткой Дэймона. Я вздрогнула и проснулась. Сквозь смертельную усталость до меня доносились приглушенные слова. Затылок пронзила невыносимая боль, и я почувствовала, как сквозь спутанные волосы просачивается свежая кровь. Мне нужно было наложить швы, но я отказывалась подпускать к себе кого бы то ни было, пока не услышу, как прошла операция моей матери.

— Думаю, нам лучше поговорить наедине, — сказал Дэймону доктор, глядя на меня одним из тех жалостливых взглядов, которые после этой аварии стали для меня обычным делом. Все вокруг были такими сочувствующими, что меня уже тошнило.

Дэймон сжал мою руку.

— Все в порядке, — ответил он доктору. — Она уже достаточно взрослая.

Доктор проводил нас в пустую комнату. Голые стены, голые полы, вообще ничего, кроме трех жестких пластиковых стульев и криво висящего на стене деревянного креста. Где вся мебель? Это больше походило на комнату для допросов, чем на место для утешительных бесед. Единственное, на чем мог зацепиться глаз, это искаженное мукой лицо криво распятого на целую вечность Иисуса.

Я села на один из жестких стульев. Дэймон принялся мерить шагами комнату.