Пуговица, или серебряные часы с ключиком

— Вы заболели, фрау Кирш? — спросил он, подходя к кровати, и вдруг увидел на подушках узелок и в узелке — что-то живое… И такое маленькое, и такое сморщенное… И два глазика выглядывают из узелка!

— Это ваш ребенок, фрау Кирш? — только и успел он спросить, как фрау Пувалевски, отобрав у него рыбу, уже выпроводила его за дверь.

— Ночью сегодня, говоришь?

— Да, сегодня ночью он родился на свет, — говорит Генрих, — маленький, сморщенный.

Вот так событие! Испанец, приподнявшись, сидит на своей лежанке. Втроем они до самого вечера ни о чем другом не говорят, как о ребенке, родившемся на свет.

Накануне пришло письмо. На конверте большими буквами написано: «Престолонаследнику Генриху Хаберману. Гросс-Пельцкулен». Почтальон, войдя в дом, спросил:

— Где у вас тут престолонаследник проживает?

Из конверта выпала банкнота. Дедушка Комарек нацепил очки, сам Генрих не мог разобрать витиеватые завитушки.

— «Сын мой! Единственный мой наследник и преемник!» — читал Комарек.

Письмо выдержано в чрезвычайно торжественном тоне. Так и видишь, как толстяк Ошкенат, наклонясь вперед, макает перо в чернильницу. А в словах и предложениях слышится его громовой голос. Рядом с чернильницей стоит плоская охотничья фляга, и Ошкенат время от времени откидывается назад, прикладывается к фляге, смахивает набежавшую слезу и пишет дальше: «А ты помнишь, сын мой Генрих, помнишь, как мы с тобой ехали по Роминтской пустоши в Счинкунен? А то и во Флинценкруг».

Оказывается, у Ошкената побывала с визитом мадам Сагорайт, передала привет. «Ах, блудный ты сын мой, что только не довелось тебе перенести!» Ошкенат немедленно взял мадам Сагорайт к себе на службу. Есть господь бог, есть, но пути его неисповедимы! «Немедля бросай все, сын мой! Садись на первый же поезд, следующий в Вупперталь. Если тебе очень хочется, то можешь прихватить с собой и старого ворчуна. Я приобрел озеро. И скажи Комареку, что я не помню ему зла. И если меня спросить, я поставлю его старшим смотрителем озера. А водоемчик этот, Генрих, заманчивый!..» Перечитывает Ошкенат написанное, прикладывается к фляге, снова макает перо: «…и мы снова будем вместе, сын мой, и, быть может, уже в сочельник. Обнимаю тебя с отеческой любовью. Твой Ошкенат».

И приписка: «А по-французски ты еще умеешь говорить, Генрих?»

Комарек положил письмо рядом с банкнотой.

Долго все они молчат.

— Это отец твой? — спросил наконец испанец.

— Никакой не отец.

— Зла, вишь, мне не помнит! — сказал Комарек, натянул сапоги и вышел.

— Вы поедете? — спросил испанец.

— Нет, — ответил Генрих. — Но когда-то, давно-давно, я его любил. — Он сунул письмо в конверт, подошел к чемодану и спрятал. А банкноту положил на подоконник, где лежат бумаги дедушки Комарека.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

33

Дни теперь были заполнены всякого рода работами, но и разговорами.

Комарек трудится над сетью для верши. Разве не легкомысленно это было в первую же зиму приниматься за донную сеть! Ей-богу, есть много чего поважней! Весна нагрянет, а у него только семь вершей. Скатав большую сеть, он повесил ее на потолочную балку.

И опять сидит, молчит, в душе упрекая самого себя: бог ты мой, ночи-то стали уже короче!

— Не посылай его больше в Берлин! — вдруг раздается голос испанца.

Проходит полчаса. Оба молчат.

— Я не посылаю его. Если он едет, то по своей воле.

— Я бы не пускал.

Старику Комареку приходится сдерживать себя, когда он говорит с испанцем: его мучает ревность. Не нравится ему, что мальчишка так преклоняется перед испанцем. Сам ведь новую блестящую пряжку к поясу испанца пришил.

— Не езди он в Берлин, ты бы давно концы отдал, — говорит Комарек.

Молчание.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что ты его из-за меня в Берлин посылал?

— Я хочу сказать, что ты давно б концы отдал.

— Я могу и сегодня ночью уйти.

— Не нравится тебе у нас, никто тебя не держит.

— Что ж, так и сделаю.

— Никто тебя не держит.

Проходит час — ни тот ни другой не говорит ни слова. Иногда слышно, как лед трещит на озере.

— Ост сейчас, — произносит Комарек, вдевая нить в иглу. — На улицу выйти — верная смерть.

— Все равно пойду.

— Не то ведь я хотел сказать. До весны тебе надо у нас оставаться. Ты послушай меня, испанец: не то ведь я хотел сказать…

Однако постоянное напряжение в отношениях между испанцем и старым Комареком так никогда и не ослабевает: достаточно самого пустякового повода — и ссора.

Кошка у них объявилась. Полосатенькая, с белыми лапками. Сначала необыкновенно пуглива была, и они издали бросали ей рыбные потроха под засохший куст сирени. Теперь-то она уже совсем ручная и мурлычет, когда ее Генрих гладит. Испанец тоже любит гладить полосатенькую кошку.

— Поставим мы большое рыболовецкое дело, — говорит Генрих, — надо будет собаку завести.

— Да, и собаку.

— И наседка нам нужна, чтобы кур разводить. И голубей хорошо бы.

— Ладно, хочешь голубей — разводи голубей.

— Я думаю, дедушка Комарек, когда мы купим Шабернакское озеро, надо нам повозку для Орлика.

— Да, пожалуй, повозка нам нужна.

— А то как же нам сети к Шабернакскому озеру доставлять?

— Да, повозка нам просто необходима.