Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь

Америка вошла в меня давно, как несколько диагнозов пятнадцати-двадцатилетней давности: «джинсы», «Армстронг», «Сэлинджер», а потом так же быстро выветрилась вслед за мелодией «Наутилуса» – «Гуд бай, Америка, о-о!». Я еще помнил эту странную тоску по краю, где «не был никогда». В первый же день в Вашингтоне (тогда у меня еще были кое-какие деньги, честно заработанные в телекоммуникационной компании) я засвидетельствовал свое пребывание на континенте несколькими статуэтками племени майя китайского производства и характерным фотоснимком – сидя на мостовой перед Вайт-хаузом. Меня удивило дикое скопление народа в сквере перед жилищем президента – кажется, это были митингующие турки. Здесь же, совершенно не обращая внимания на «народные волнения», другие граждане совершали вечерний моцион и занимались зарядкой прямо на травке аккуратно подстриженных газонов. Между ними шныряли проворные белки странно-серого цвета, очень напоминающие крыс. Впрочем, крысы тоже были, они шуршали в кустах у многочисленных памятников. Пожилая упитанная негритянка (позже я знал, что обозвать негра негром – самое большое оскорбление, лучше говорить «черные»), завидев меня, жалобно заголосила, протягивая ко мне руку с картонной коробкой, в которой зазвенели медяки: «Сэр, сэр, плиз…» Не успел я совершить акт милосердия, бросив туда несколько центов, как за пазухой у пожилой матроны зазвенела мобилка. Забыв обо мне, она тут же что-то весело залопотала в трубку.

Поистине, контрасты подстерегали меня на каждом углу: просторные улицы с административными монументальными зданиями (очень напоминающими строения времен сталинизма) и идиллические коттеджики частного сектора за витыми низкими оградами, пустота улиц и обилие отелей, сияющих всеми цветами радуги. Я совершенно не представлял, что буду здесь делать, кроме того, что дохнуть от тоски, пока на пересечении «стрита» и «авеню» (номеров сейчас не помню) не остановился возле уличного саксофониста.

К моему дикому удивлению он играл джазовую версию хорала Баха! Впервые эта штуковина прозвучала в середине 60‑х в исполнении музыканта и кандидата каких-то там наук Новосибирского университета Владимира Виттиха – у меня сохранилась отцовская запись того скандального джазового концерта, и саксофонные пассажи прочно врезались в детскую память.

Услышать их здесь в исполнении негра было совершеннейшей фантасмагорией… Я замер как вкопанный. Звуки музыки запахли гречневой кашей с молоком, отцовским одеколоном «Шипр» и сиренью, буйно цветущей в нашем дворе. Негр, конечно, играл по-своему. И хорал так не вязался с его красной вязаной шапочкой, зеленым шарфом и широкими засаленными штанами.

– Конечно, это не Дэйв Брубек, но вполне может быть… – услышал я голос рядом с собой.

Возле негра стояло только двое зевак – я и неопрятного вида парень, потрепанность которого, впрочем, при ближайшем рассмотрении стоила недешево. Я мельком взглянул на него и понял, что он решил блеснуть знаниями именно передо мной.

– Дэйв Брубек как джазовый пианист ничего не стоит без саксофона Ван Крайтена, – как бы между прочим парировал я. – Голландцы вообще большие фантазеры…

Парень глянул на меня с любопытством. Мне тоже было удивительно перекинуться словом с незнакомцем, так как здесь вообще не принято обращать друг на друга внимания. Улыбаться во все тридцать два – да, беспрестанно повторять «икскюзьми» – пожалуйста, а вот заговаривать с незнакомцами – это вряд ли. На это был способен только Джейк Стейнбек. И ему здесь было так же хреново, как и мне, с той лишь разницей, что вечером после концерта в ночном клубе он улетал в свой Лос-Анджелес.

Естественно, он потащил меня с собой. По дороге мы тормозили в трех барах, отчаянно споря о преимуществах фри-джаза и принципах импровизации, я во всю травил про Лундстрема и Кролла, а он с пеной у рта отстаивал новаторство Орнетта Колмана. Словом, под конец он вдруг совершенно непатриотично спросил:

– А что ты делаешь в этом долбаном городишке? Здесь скучно. Поехали со мной в Лос-Анджелес.

Если бы я писал роман, то следующей строкой было бы: «…и мы поехали в Лос-Анджелес»…

* * *

Я уже привык спать по пять-шесть часов. Просыпаюсь достаточно легко, гонимый страхом опоздать к утренней поверке. Господин Николас Пиро, а попросту наш педантичный распорядитель, не любит, когда кто-то из горничных опаздывает. И терпеть не может опухших заспанных лиц – за это не раз доставалось моим барышням. Но только не мне. На моем лице практически никогда не бывает отпечатка бурно проведенной ночи (оно само, по-моему, сплошной отпечаток с центрального персонажа картины Репина «Не ждали…»), зато мои мальтийские подруги с утра активно позевывают в кулак и на ходу подкрашивают губы. Вообще-то мне нравятся мальтийки, хотя их лица бывают такими похожими друг на друга: смуглые, слегка вытянутые, с миндалевидными глазами и бровями-дужками. Почти все они – жгучие брюнетки.