Пуговицы (СИ)

На самом деле, я просто очень разнервничалась и меня понесло. Предполагалось, что я всего лишь спрошу про растяжку, и если бы это был не Томаш, разговор сложился бы совсем иначе.

Наверное, мне стоило перестать думать обо всём этом. Расслабиться и отвлечься. Возможно, дело было в холоде или непрекращающемся дожде, в простуде и задолбавшем беспорядке, в хронической усталости и надвигающихся ЕГЭ. А тут ещё Надя. Надя в реальности и Надя во сне.

Почему всё же она сказала тогда, что это я в чём-то виновата? Была ли Лиза права, что всё дело в ревности? Или, может, Надя решила, что флэшку подкинула я?

Поводов для её злости могло быть множество, но когда она говорила «ты виновата», то имела в виду что-то конкретное, что-то, что уже случилось или должно было произойти. Что-то, о чём я могла пожалеть.

Была ли она действительно такой жуткой, как мне теперь вспоминается? И почему во сне я никак не могу разглядеть её лица?

Время стирает память.

Вот как с мамой, например. Хоть я и помнила, как она выглядит, но на самом деле особо и не помнила. В памяти остались лишь отдельные моменты и ситуации, но какой она была на самом деле, я забыла.

Хотелось вспоминать только хорошее, но я не могла себе этого позволить, ведь она же меня бросила. А значит, и не стоила хороших воспоминаний. Они разъедали мне душу и вносили смуту в сердце и мысли.

Не будь Кощея, я бы тоже стала одинокой. Обо мне бы тоже никто наверняка не сожалел, и чтобы убраться в квартире, пришлось бы звать каких-нибудь левых людей.

И всё равно Томаш не имел права вот так уходить. Это было оскорбительно, пусть я и нарочно выводила его.

Взгляд упёрся в оставленный на спинке стула пиджак. Я сняла его и оглядела, как если бы это был опасный, плохо изученный предмет, затем понюхала. Никакого особенного или необычного запаха не было. Пиджак пах Томашем настолько, насколько я успела его узнать. Проверила карманы. В одном из них нашёлся ластик, а в другом нащупала что-то маленькое и круглое, но вытащить не получилось. Вывернула карман наизнанку и обнаружила обычную, только пришитую изнутри серую пуговицу.

Томаш написал в Вотсап минут через двадцать. Тогда, когда я уже ушла из Надиной квартиры. Спросил, там ли я ещё, и пожаловался, бедолага, что забыл пиджак. Я ответила, что пиджак забрала и оставлю его в школьной раздевалке, потому что учиться сегодня уже не пойду.

Не могла же я отправиться на уроки с пакетом вчерашней еды. Колбасной нарезкой и селёдкой от него воняло за версту.

Ключ занесла сразу директрисе. Сначала её секретарша не хотела меня пускать, но, услышав мой голос, Тамара Андреевна велела зайти.

Она сидела за столом бледная и заплаканная, и, громко высморкавшись, сразу выложила:

— Они пытаются приплести к этому Женечку, представляешь? Моего Женечку.

— К смерти Надежды Эдуардовны? — неуверенно уточнила я, потому что сама думала только об этом.

Тамара всхлипнула.

— Они написали, что Женечка — угроза. Что я не имею право допускать его к работе с детьми, и что он, возможно… Что он… Имеет к этому ужасу какое-то отношение.

— Кто такие они?

— Не знаю. Кто-то. Родители. Из-за всей этой отвратительной галиматьи в интернете. Мне звонили из роно. Требуют срочно его убрать. Господи, как им такое пришло в голову? Что за люди? — Тамара Андреевна вытерла ладонью слёзы. — Он ещё не знает. Ума не приложу, как ему сказать об этом.

— А полиция что? Они вообще собираются это расследовать?

— Ну, какое расследовать? — она снова шумно высморкалась и обречённо махнула рукой. — Дело шестимесячной давности. Кому нужно это расследование? Они и так были страшно рады, что удалось сразу установить личность. Это только в кино что-то расследуют. В жизни у всех полно текучки. У Веры Васильевны муж полицейский. Говорит, столько бумажек приходится заполнять, что больше ни на что времени не остаётся.

— Понятно… — я задумалась, стоит ли говорить ей про растяжку.

В кино показывали, что они исследуют даже ткань, если на ней остаются отпечатки, но директриса была права. Кино — это кино.

С Женечкой мы подружились, когда я только переехала к Кощею с Ягой и чувствовала себя катастрофически несчастной. Ему было четырнадцать и, вероятно, я даже была немного в него влюблена, как может быть влюблена десятилетняя девочка во взрослого миловидного мальчика с ясным взглядом и розовым румянцем на нежном лице.

Он водил меня по району и обучал «устройству нашего мира».

На обычной улице, посреди белого дня он то и дело замечал какие-нибудь знаки, послания или сигналы, которыми обменивались сущности.

В одну из первых наших прогулок, проходя мимо арки, где на стене были выведены непонятные каракули в стиле граффити, он прочёл слово: «Воздержание».

— Что это такое? — спросила я.

— Это правило-напоминалка, — с таинственным видом сказал он.

— Какая ещё напоминалка?

— Об осторожности, конечно. Когда скамейки покрашены, на них тоже напоминалки пишут, чтобы никто не испачкался. А ещё на дверях пишут «выход», чтобы не забыть.

— И о чём же это правило?

— О том, что всё должно быть по правилам.

— Чудесно! Масло масляное.