Пуговицы

Горы тяжело синели вдали и, казалось, дымились, окутанные рваной белой пеленой испарений, а я вынужден был сидеть на жесткой койке, дуть портвейн и слушать болтовню своих товарищей. Когда нас стало мутить (виду, естественно, никто не подавал) и мы по одному начали выходить «в кустики», мне удалось вырвать по из прокуренной комнаты и самому, уже без спешки, пройтись по территории базы. Это было довольно-таки тихое местечко. Или же таковым оно было на исходе лета. За зашторенными окнами коттеджиков горел тусклый свет, на верандах кое-где сидели отдыхающие, из открытого кинозала доносились звуки запущенного фильма. Кажется, это был «Солярис»… В общем, развал и запустение. Только за белым старомодным забором заманчиво маячил мохнатый черный лес, и от него на меня покатилась мощная волна свежести и тревоги. Было уже довольно-таки темно. Нелепые скульптуры «Девушки с веслом» и прочих культуристов белели по обочинам аллей, как призраки. Почти все скамейки были «беззубыми», а все фонари — подслеповатыми. Я дошел до конца аллеи, опустился на скамью, вытащил сигареты. И почти сразу заметил вспышку красного огонька напротив…

Если бы я тогда не был пьян, если бы не бродило во мне, как вино, искристое состояние эйфории вступления в новую жизнь — ничего бы не произошло и не потянуло за собой цепь событий, преследующих меня всю жизнь.

Но я был пьян. И поэтому увидел нечто … Это был силуэт, очерченный луной и в кромешной темноте аллеи казавшийся только контуром без телесного наполнения. Женщина курила папироску, вставленную в длинный мундштук. Она подносила к невидимым губам алый огонек, вдыхала его, и серебристый дым на какое-то мгновение заполнял весь ее прозрачный контур, словно изнутри обрисовывая тело. А потом с последним облачком дыма оно, это тело, медленно таяло в темноте. Чертовщина какая-то!

Я напряг зрение и неловко взмахнул рукой перед своим носом, отгоняя наваждение.

— Что, испугался?

Голос был слегка хрипловатым, но таким чувственным, что у меня по всему телу побежали мурашки, будто бы женщина произнесла что-то неприличное (я и потом не мог привыкнуть к звуку ее голоса: о чем бы она ни говорила — о погоде, книге, кинофильме, сосисках или лошадях, — все звучало сладко-непристойным, как откровение).

— Да нет… Нормально… — пробормотал я.

Но влажная ночь и вершины гор, чернеющие вдали, и этот красный огонек, подмигивающий в темноте, и сам воздух — такой насыщенный и свежий — отрезвили меня. Я снова попытался разглядеть сидящую напротив женщину. Бесполезно. Наверное, уже тогда у меня совершенно «замылился» глаз на нее. Такое бывает, например, с мамашами, которые не могут оценить красоту или степень некрасивости своего ребенка, или же с художниками, которым их полотно кажется гениальным.

— Вы тоже живете в этом пансионате?

Ничего более глупого я не мог придумать! Это было все равно, что спросить у попутчицы после взлета: «Вы тоже летите в этом самолете?» Но мне хотелось хоть что-то сказать и услышать ответ.

— Вам здесь нравится? — продолжал я.

Огонек загорелся ярче (она сделала затяжку) и скользнул вниз (она опустила руку).

— Знаешь, где мне нравится? — услышал я ее голос (мурашки! мурашки!) после довольно-таки долгой паузы, — Там…

И огонек взлетел вверх и откинулся вдаль, в сторону гор.

— Я там еще не был… — сказал я. — Приехал только сегодня…

— Чудак! — Я увидел, как огонек резко полетел в кусты и потух. — Идем! Тут в заборе есть дырка.

По шелесту ее одежды я понял, что она встала и шагнула в мою сторону.

— Давай руку!

Я протянул свою в темноту и наткнулся на прохладную ладонь. И снова по телу разбежались мурашки. Ее рука была энергичной, не мягкой.

— Э-э, да ты пьяненький! — засмеялась она.

Я встал, стараясь держаться ровно. Мы были одного роста. Я чуть-чуть разглядел что-то более определенное — вытянутую стройную фигуру, длинную черную шаль, спадающую с плеч. Но более — ничего. И еще я услышал запах. Я тогда еще не знал запаха дорогих духов — их доставали «из-под полы», и девушки моего круга пользовались удушающе приторной «Шахерезадой» или концентрированным «Ландышем». А тут на меня хлынула волна дурманящего аромата — терпкого и ненавязчивого. Повинуясь руке, я стремительно пошел следом в тупик, которым заканчивался белеющий забор. В нем действительно зияла внушительная прореха, я, не выпуская ее властной ладони, пригнул голову, и мы оказались по ту сторону пансионата, на широкой равнине, заросшей буйным разнотравьем. Мы шли по колено в мокрой траве. На равнине, освещенной луной, я снова пытался рассмотреть ее, идущую впереди и ведущую меня за руку, как ребенка. Черная шаль окутывала все ее тело, длина волос была мне непонятна, ибо они, черные и, должно быть, очень густые, спадали на плечи и сливались со складками шали. Она ни разу не обернулась. Казалось, ей было совершенно безразлично, кого тащит за руку.