Пуговицы

Что- то случилось не только с моими слухом, голосом, обонянием и осязанием, но и со зрением. Людская речь и вообще любые виды коммуникации стали для меня непонятны, зато обострилось восприятие того, на что раньше не обращала внимания. Смысл этих коммуникаций был потерян. Смысл — блуждающий огонек. Загорается так же неожиданно, как и гаснет. Когда он горит, мы готовы двигаться, радоваться, жизнь кажется наполненной. Когда он гаснет, все угасает вместе с ним. На первое место выходят только физиологические потребности организма. Жить становится легче. И… страшнее. Этот период темноты и бессмыслицы может перерасти в безумие или беспредел. И если он затягивается, человек деградирует или же становится циником. Нищий циник — готовый преступник. Богатый — механизм для удовлетворения физиологических потребностей.

Но мне повезло: я была на природе, а она всегда полноценна.

Старушка поднимала меня в шесть. Целый день мы что-то делали вместе, работы всегда хватало. Вечером полчаса проводили, сидя у порога (тут я должна заметить, что видела, как во двор входила ночь), и я уходила спать. Старушка моя еще включала старенький черно-белый телевизор у себя в комнате, и до меня доносились мексиканские мелодии. Время исчезло. Прошлое висело над моей головой, как чугунный шар на тонкой нитке, но она почему-то не рвалась. Если бы оборвалась — шар раздавил бы меня. Но он висел. Очевидно, я должна была жить…

6

Дом, приютивший меня, находился выше других. В селении жили в основном старики, подняться наверх в гости или по делу к моей хозяйке для них было нелегко. Поэтому первого нового человека я увидела не скоро. Раз в месяц к старушке приходила ее подруга с другого конца села — такая же проворная, сгорбленная и очень говорливая. Это была банщица Мироновна.

Увидев меня впервые (я не успела юркнуть на веранду), она всплеснула руками:

— Господи помилуй! Это что за негра такая? Да она же грязная, как смертный грех!

— Да вот, приблудилась ко мне на днях, — пояснила хозяйка. — Бог ее знает откуда. Из лесу пришла.

— А Петровичу ты заявила?

— А то ты нашего Петровича не знаешь! Уже с утра лыка не вяжет. Да и жалко мне ее, приблуду. Загубят, как Иеланума…

Во время этого разговора я сидела в углу на табурете и вертела головой, стараясь понять, чем мне грозит приход гостьи. Я громко дышала, сердце билось, как у пойманной в капкан лисы.

— Боится, видно, — констатировала Мироновна. — Видишь, как дышит.

— Иди, посиди с нами! Чаю попьем! — позвала меня за стол хозяйка.

— Помыть бы ее для начала… — заметила банщица. — А на голове-то что! Как у Игнасио из «Тропиканки».

— Не у Игнасио, а у Карлоса!

— Ты все путаешь. Карлос — сын миллионера, у него не может быть такой прически! — авторитетно сказала Мироновна. — А Игнасио — тот бедняк, без машины, в которого влюблена Мария!

Старушки заспорили. Обиженная Мироновна засобиралась домой. Я взволнованно смотрела на обеих.

— Ну чего ты, Мироновна, — миролюбиво произнесла моя хозяйка. — А как же чай?

Мироновна поджала губы, но все же уселась на свое место и снова уставилась на меня. Я со своим табуретом уже перебралась поближе к столу.

— На вот! — Хозяйка поставила передо мной большую глиняную кружку с чаем и протянула печенье «Наша марка», которое сегодня в ожидании визита подруги купила в магазине.

Обе, подперев руками подбородки, смотрели, как я макаю печенье в чай.

— Знаешь что, — сказала Мироновна, — она хоть и приблуда, а все же девка. Помыть ее надо. Ты приводи ее ко мне завтра, ближе к ночи. Я оставлю воду, нагрею — искупаем. Может, и к Петровичу заведем. Какой-никакой, а все ж участковый. Может, ищут ее…

Я поставила чашку и отчаянно замычала, вертя головой.

— Нет уж! — решительно сказала моя хозяйка. — Бог послал — Бог и решит, что дальше делать. У меня за Иеланума нашего душа изболелась. Сообщили — и что? Кому он мешал? А был он — посланец. Истинно говорю — святой… Может, эта приблуда нам вместо него дана…

— Да, Иеланума жалко… — вздохнула банщица и обернулась ко мне. — Ты знаешь Иеланума?

Имя меня взволновало. Но не потому, что было мне знакомо. Просто в нем было странное сочетание букв, от которых захотелось плакать. Имя звучало протяжно и печально, как зашифрованная фраза, как имя ветра, как вой одинокого волка. В нем не было ничего человеческого.

— Да не знает она его! Не трогай девку. Видишь, она не в себе… — сказала моя старушка.

И они, оставив меня в покое, заговорили о таинственном Иелануме.

Потом, гораздо позже, в моей памяти всплыла эта история.

…Его нашли десять лет назад в медвежьей берлоге. А до того местные жители не раз видели в лесу странное существо, передвигающееся на четвереньках, но не имеющее ни шерсти, ни хвоста. Существо с обезьяньей проворностью бежало следом за большой медведицей. «Оборотень!» — решили селяне и перестали охотиться в тех местах. Медведица вреда не приносила. Более того, находилась под охраной закона, запрещающего истреблять в этих краях редких животных.