Пуле ангел не помеха

Первое время после того, как его взяли, он был в шоке и вряд ли быстро из него вышел. Это уже был не тот Радуев, наглый и самовлюбленный властитель душ и тел, который перед телекамерами вещал на весь мир о своей исключительности, грозил поставить на колени всю Россию, приписывал себе все изуверства и беззакония, творившиеся на территории государства. Оказывается, и нелюдям ведом страх. Вряд ли человеческий. Это скорее звериный инстинктивный страх за свою бесценную жизнь. Он не думал о возмездии, пока кара была где-то далеко за горами. Был уверен в своей недосягаемости. В тюремной камере «великий воин Аллаха», для которого убийство неверного равнозначно подвигу и пропуску в светлую загробную жизнь, был жалок и омерзителен.

– Когда-нибудь может быть узнаем подробности о том, как удалось выманить и этого зверя из его логова, – со вздохом произнес Виктор. Когда телевизионный сюжет подошел к концу. – А, главное, зачем? Вряд ли для того, чтобы опять, как было с Радуевым, только продемонстрировать всему миру профессиональное искусство ребят из спецподразделений.

– Скорее всего, цель была другая: развалить отряд, заставить бандюков сложить оружие и тем самым уменьшить потери в боестолкновениях. А теперь придется ломать голову, что с ним делать? Казнить нельзя помиловать… От того, где будет поставлена запятая, напрямую зависит, превратится ли она в пулю или останется лишь знаком препинания, – глубокомысленно, на одном дыхании неожиданно, похоже даже для самого себя, изрек Геннадий Селезнев. – Помните, как Радуев просил следователя, ведущего допросы, никого не сажать к нему в трехместную камеру, в которой содержался. Прекрасно понимал, что даже уголовные авторитеты не потерпят его существования. Его не только «опустят», что для него хуже смерти. Об этом тут же станет известно и в Чечне, и за ее пределами, в первую очередь в мусульманских странах, и он перестанет существовать не только как лидер, как мужчина, но и просто как личность.

– Не расстреливать же его. «На смертную казнь у нас мораторий», —со знанием дела заметил Портнов.

– Растерзать! – неожиданно подал голос Погорелов.

– Что значит «растерзать?» – попросил уточнить Геннадий, состроив глубокомысленную мину.

– Это значит убивать медленно. И не один раз, а столько, сколько убитых на его совести.

– Кровь за кровь, значит? – ухмыльнувшись, спросил Виктор. – Как же легко мы готовы умерщвлять других! Какими бы отморозками ни были эти подонки, как биологический вид, они какие никакие, а все-таки люди. Уж очень это похоже на кровную месть. Не по-христиански это, не по-людски.

– Да не о том речь, – вскочил с места Леонид, задетый словами приятеля. – Вован о чем толкует? Что же, пусть свободно жгут, грабят, убивают? Никому, находящемуся в здравом уме, не придет в голову голосовать за предоставление им такой свободы.

– Но не убивать же без суда и следствия, если закон с чьей-то точки зрения несправедлив, – возразил Стрельников.

– А хотя бы и так.

– Сядь, Лентя, не егози, – тихо, но так, что все замолчали, сказал Остапчук. – Во все времена во всех странах лютая кровожадность каралась смертью. Вон, американцы. До сих пор «поджаривают» своих отморозков на электрическом стуле и при этом не перестают твердить о правах человека. Особенно, когда это касается других государств. Только почему-то ни у них, ни у нас злодеи не переводятся, хотя, казалось бы, век от века их должно становиться все меньше и меньше. Казнить и только живыми, – Остапчук с трудом поднялся из своего кресла, не выпуская из рук рюмки с коньяком. – Мораторий, говоришь? – повернулся он к Геннадию. – А кто его придумал, этот мораторий, ты не задумывался? И зачем? А затем, чтобы свою задницу прикрыть. Не известно еще, как дело обернется и кого, в конце концов, назовут большим зверьем. Всех казнить!

Остапчук возвышался над сидящими приятелями, глаза его горели, в уголках рта выступила пена. Он машинально смахивал ее время от времени и продолжал:

– Вы что же думаете, жизнь чего-нибудь стоит? Хрен вам! Жизнь это – миг, суета. И неважно, молодой ты или старый. Пуле, если хочешь знать, возраст не помеха. Мы сами делаем свою жизнь? Ха! Это она нас делает. Мораторий! У нас в районе была прокурорша. К ней приходят за санкцией на арест. Вот заявление изнасилованной, вот заключения медэкспертизы, вот подозреваемый, вот улики. Дайте санкцию. А она: «А где свидетели? Как можно? Он еще такой молодой, вся жизнь впереди! Да и оснований никаких, все – ваши домыслы». А когда ее дочь пятеро хором изнасиловали, как миленькая стала подписывать. Гнилье человеческое … Казнить, только казнить! Всех, и обязательно живыми! – Игорь плюхнулся в кресло и закрыл глаза.

Приятели смотрели на него, кто с удивление, кто-то с сожалением. Стрельников уловил в глазах Игоря что-то похоже на свое собственное состояние в преддверии приступа.

Постепенно побледневшие щеки Остапчука порозовели, и он будто очнулся.