Пуля для безнес-леди

Селюнин незаметно для себя увлекся и стал развивать мысль о том, что зданиям райкомов и обкомов найдется лучшее применение, поликлиники, больницы и санатории 4-го управления станут общедоступными, ибо все привилегии они, демократы, ликвидируют, гигантские средства, накопленные КПСС, будут использованы для поднятия жизненного уровня народа и процветания государства.

- Вы романтик, Василий Трофимович, - вздохнула Настя.

- В чем вы сомневаетесь? - напористо спросил Селюнин. - В том, что КПСС изжила себя, что она терпит сокрушительное поражение?

Настя покачала головой:

- Нет, это мне ясно, вопрос только в сроках. Но я не верю в то, что будут ликвидированы привилегии, исчезнет номенклатура, злоупотребления властью и традиционный для России чиновничий бандитизм... Вы не обидитесь, Василий Трофимович, если я скажу более резко?

Селюнин уже не торопился завершать разговор, он смотрел на Настю с тревожным напряжением.

- Отчего же? Валяйте, высказывайтесь...

- Мне кажется, что идет примитивная борьба за власть. Две стаи, простите, сошлись в смертельной схватке. И я боюсь, что прольется кровь...

- Этого опасаюсь и я, - тихо сказал Селюнин. - А вы сегодня с кем? Я читаю ваши статьи, они очень искренни и злы, вы могли бы принести большую пользу нашей молодой демократии...

- Увольте, - развела шутливо руками Настя, - я ни с кем. Кошка, гуляющая сама по себе среди больших и мелких хищников.

- Вам не дадут долго гулять в одиночку, - грустно прокомментировал Селюнин. - Сейчас время команд. Одиночки в лучшем случае выбывают из игры...

- А в худшем?

- Здесь возможны разные варианты, - уклонился от ответа Селюнин.

У Насти этот разговор оставил тягостное впечатление. Она видела, что Василий Трофимович тяжело болен - круги под глазами, тяжелое дыхание, вялый взгляд, затемненная кожа на скулах. Наверное, сердце пошаливает. И не мудрено. Последние годы у него не было постоянной работы, перебивался гонорарами от проскочивших по недосмотру "кураторов" из ЦК немногих публикаций. И она понимала, почему он отказывался дать интервью её газете когда-то из этой газеты его "выперли" практически с волчьим билетом. Он не сломился - продолжал отстаивать свои нестандартные экономические идеи, которые в новых условиях становились теперь не по вкусу уже набиравшим силу демократам.

И ещё она чувствовала, что Селюнин прав в главном - КПСС или, как просто говорили "партия", накануне развала. И хотя внешне все выглядело благополучно: ЦК издавал множество постановлений, генеральный секретарь постоянно кого-то "приветствовал", было множество официальных встреч, функционировали райкомы и парткомы, на фасадах зданий, как и многие годы кричаще алело: "Слава КПСС", однако же появилось множество признаков, которые свидетельствовали, что механизм огромной и, казалось, всеохватной партийной машины пробуксовывает, работает на холостом ходу. Раньше лозунг "Партия и народ едины!" был привычным, в меру демагогическим, сейчас же партия и народ стали существовать как бы отдельно друг от друга.

Особенно Настю умиляло это - "Слава КПСС" - выходило, что КПСС, то есть партия, прославляла саму себя. Однажды она представила, что было бы, если бы на редакционной летучке она поднялась, набрала побольше воздуха в легкие и завопила: "Слава Насте Соболевой!" В психиатричку не отправили бы, но обратиться к психиатру обязательно бы посоветовали.

Словом, Селюнин лишь подтвердил то, что она интуитивно чувствовала, со свойственной ему прямотой сформулировал настроения, которые полунамеками проскальзывали в ответах интервьюируемых ею именитых собеседников. Она понимала, что какая-то тайная деятельность Олега Петровича, внезапное решение Алексея жениться на ней, "наследство" от родственницы, о которой она ничего не знала - все это звенья единой цепочки, и они связаны с событиями, происходящими в стране. Ее это очень беспокоило, но поделиться сомнениями и подозрениями было не с кем. Нинка, лучшая подруга, крутилась, как заводная, на всевозможных тусовках, упрашивала Настю брать её с собой на презентации и приемы, где знакомилась с иностранными журналистами и коммерсантами, которые в эти месяцы заполонили Москву. "Мне бы заарканить какого-никакого забугорного мужичка, - откровенно делилась она с Настей, и прощай, немытая Россия!" Настя возмутилась:

- Ты-ы, шалава, Россию не трогай.

Нинка не обиделась, наоборот, радостно завопила:

- Ой, Соболек, какая ты стала патриотка!

Настя тоже рассмеялась: "Чего то я?" И пригласила поужинать в ресторан Дома литераторов. Поскольку Нинка выдерживала многозначительную паузу, Настя добавила к приглашению: "Все в норме, я плачу, денежка есть".

Эля объявлялась редко, больше звонками, ничего не значащими, просто чтобы отметиться. С экранов TV её убрали, с отъездом Алексея в загранкомандировку защищать её стало некому.

В один из редких вечеров, когда Настя была дома, Эля позвонила и сказала:

- Пригласи меня к себе, а то я удавлюсь...

- С чего вдруг? - спокойненько спросила Настя.