Пуля для депутата

— И теперь, — кивнула понимающе брюнеточка, — вы ищите возможность поиграть. То есть доиграть, компенсировать себе недоигранное в детстве.

— Точно! — едва не выкрикнул Боровиков. И рассказал доктору о покупке целой психиатрической лечебницы, в подвале которой он устроил ресторан для «своих». И еще много всякого, о чем, спохватившись, умолчал… Ну, в самом деле, зачем доктору, даже такому симпатичному, было знать, что Боровиков и особо приближенные используют наиболее аппетитных пациенток больницы (которая, уже будучи собственностью Гриба, продолжала функционировать) для своих плотских утех и что слава о «сумасшедшем гареме» Гриба ползет по Питеру (правда, в очень ограниченном кругу проверенных, надежных и обязанных Грибу людей)?

— Точно! — повторил он. — Знаете, я столько денег трачу на разные… Как бы это сказать… Развлечения. Меня даже высмеивают некоторые…

Тут он, конечно, преувеличил. Высмеивать Гриба никто себе не позволял. Но головами кивали в изумлении — это, было. Хотя бы после покупки дурдома. Он помнил выражение удивления на лицах тех, кого посвятил в подробности этой коммерческой операции.

Так же, как и приватизированный сумасшедший дом, политика являлась для Артема Виленовича не более чем игрушкой. Точнее, игрой — вроде «Монополии». Только «Монополии» взрослой, серьезной, неизмеримо более сложной, чем американский оригинал. И ставки в этой игре делались такие, что, манипулируя, Артем Виленович ощущал выбросы адреналина в кровь, сравнимые, может быть, лишь с состоянием при прыжке с «тарзанки». А то и покруче.

Очень часто — а в последнее время это просто вошло в норму — ставкой в новой игре Гриба становилась жизнь: чья-то или даже его собственная…

Пока Боровиков выигрывал, поэтому чувствовал он себя очень хорошо. Убийство Маликова было сильным ходом соперника, и вызвало оно у Гриба нормальную реакцию опытного игрока — раздумья, сосредоточение и подготовку адекватного ответного хода, который бы разрушил все построения конкурента, сломить его уверенность в себе и заставить либо платить, либо вовсе сбросить свою фишку со стола.

Артем Виленович продумывал этот ответный ход, никого не посвящая в свои планы, следуя давно выработанному принципу — использовать любую, даже саму сложную и неприятную ситуацию в свою пользу. И сейчас, как ему казалось, это можно было сделать.

Он взял трубку мобильного телефона.

— Алло! Данила?.. Привет, Боровиков. Узнал?.. Ну, молодец. Нужно срочно встретиться… Да, очень важно… У меня? Нет, давай лучше на нейтральной территории… Где? А, знаю. Этот шалман раньше Писателю принадлежал, ты в курсе?.. Как это? Писателя не знаешь? Ну, впрочем, может быть. Все так быстро меняется. После него там Мужик работал. Максимов такой… А, его знаешь? Ну, не суть. Ладно, давай, я через часик подъеду. А ты, знаешь, что — Кулькова высвистай. Он нам тоже понадобится… Что? Не поедет в ресторан? Поедет! Скажи, что я требую. Как миленький поедет. Все, до встречи.

Сегодня он встретится с Данилой Пряхиным — лидером питерских национал-патриотов. И с Кульковым — предводителем коммунистов. И начнет поворачивать ситуацию в выгодном для себя направлении. Это даже интересно!

Сейчас Боровиков импровизировал. Первоначальный план, который они разработали с Маликовым, не включал в себя общение с коммунистами. И уж тем более, с националистами. Боровикова смешили все эти радикальные маньяки. Но теперь их можно было использовать очень даже неплохо… Да и они деньжат подзаработают. Согласятся, конечно, если не полные идиоты, на его предложение.

Боровиков снова посмотрел в крокодильи мертвые глаза. То, что сказал ему Пряхин, слегка озадачило Гриба… Надо же, Писателя уже не помнят! Какая фигура была, с каким блеском работал мужик! И прошло-то после его гибели всего-ничего — года три, что ли? Или четыре? И все! Как и не было. Неужели и его — Боровикова, Гриба — вот так же забудут?

Нет, подумал он, не забудут его так просто. Он-то уж постарается после себя оставить память. Хорошую или плохую — наплевать, это не важно. В исторической перспективе стирается грань между хорошим и плохим, стираются все эмоциональные оценки — остаются только факты, остается восхищение масштабом работы. Если, конечно, он был, этот масштаб.

Вот Гитлер, например. Или Сталин. С каким размахом работали! А Петр Первый? А Иван Грозный? Изверги ведь были. Изуверы, кровавые палачи. А кто сейчас об этом думает? Для порядка, конечно, интеллигентишки об этом шипят. Но и сами ведь всерьез не переживают — в себе не чувствуют «горе народное», «мучения адские», которым, по их словам, подвергали эти личности простой народ. Помнят только их дела — видят Петербург, выстроенный на болоте, там, где ни один нормальный человек не взялся бы строить не то, чтобы столицу империи, а просто городок приграничный.

Даже концентрационные лагеря — будь то ГУЛАГ или Освенцим — вызывают какое-то жуткое восхищение своим масштабом, своим размахом, своей какой-то самоуверенностью запредельной.