Пулковский меридиан

У нас теперь только одно лишь чувство — Месть.
Но мы иначе понимаем это;
Мы отошли от ветхого завета,
Где смерть за смерть. Нам даже трудно счесть…
С лица земли их будет сотни стертых
Врагов — за каждого из наших мертвых.

Ненависть. Какое страшное слово… Но может именно в этом слове лежит загадка победы… У тех, что перли на страну в жаркий июнь сорок первого, не было и не могло быть ненависти — легкие победы и пропаганда распалили на них злобу — дикую, животную, волчью — но это не то. Это не ненависть. И злоба бессильна против ненависти. Десятикратно, тысячекратно усиленная танками, самолетами, шнапсом и полевыми борделями — Бессильна. Те, что шли и перли уже не были людьми, и поэтому им было недоступно чувство ненависти человеческой ненависти. Лишь животное чувство злобы. И ненависть окружила Город броней, о которую разбилась вся звериная злоба осаждавшего врага, ненависть вела перо несмотря на…

В ушах все время словно щебет птичий,
Как будто ропот льющейся воды;
От слабости. Ведь голод. Нет еды.
Который час? Не знаю. Жалко спички,
Чтобы взглянуть. Я с вечера легла,
И длиться ночь без света и тепла.

И давала Веру:

Мы здесь, откуда озарит навечно
Звезда, с ее сияньем пятигранным,
Все триста шестьдесят меридианов.
Натянутые на земную деку,
Они, как струны лиры, запоют
Согласную осанну Человеку.
Прославят Разум, Творчество и Труд.
И пальмовая ветвь, эмблема мира,
Приосенит рокочущую лиру.

9 мая 1945 года. С красными флагами колонна Специального Ленинградского детского дома идет по улице большого сибирского села. Мальчик идет в середине колонны. Солнечный день. Проглянувшие ласточки. И радость. Что-то большое давящее скинуто с сердца и оно насквозь пронизано легким весенним ветерком, и ожиданием хорошего, нового, что будет так похоже на то яркое довоенное — мама и Ленинград — постоянным воспоминанием о которых он жил эти годы…

Во дворе детдома стоят грузовые машины. Отправляется в Ленинград первая очередь ребят, у которых нашлись родители. Счастливчики крутятся возле машин в новеньких костюмчиках; Внешним кольцом стоят те, кто не попал в эту очередь. Сухая обида стоит в их глазах, слезы падают в их глазах, слезы падают куда-то внутрь, вглубь, сжимая готовые прорваться рыдания. Воспитательницы утешают, говоря, что они поедут во вторую очередь, что и у них найдутся родители, и они еще увидят свой Ленинград. Мальчик был во внешнем кольце…

А потом была вторая и третья очередь, и он все также стоял во внешнем кольце, и душевные мученья тех лет оставили резкий рубец в его памяти. Потом уезжали по одиночке, память о Ленинграде отодвигалась все дальше и дальше, но он все продолжал верить, что найдется и его мама. но об своей вере он никому уже не рассказывал….

Через восемь лет после войны он стоял с непонятно растерянным и щемящим чувством пред плакавшей и обнимавшей его женщиной и шептал: «Мама»…

Последняя строчка: «октябрь 1941 г. — декабрь 1942 г.». Я захлопываю этот кусок блокадного Ленинграда, кусок его борьбы и страданий. Ставлю ее на полку. На Пискаревском кладбище на братской могиле стоит женщина, как памятник людям, погибшим во время блокады. А у меня на полке стоит тоже маленький монумент — тем, кто создал, и тем, кто хранил и читал эту книгу в те страшные годы — книга

ВЕРА ИНБЕР

ПУЛКОВСКИЙ МЕРИДИАН

1942

Ленинград

И внезапно я начинаю ощущать и себя самого памятником тем, кто спас тебя, когда маленький мальчик шел по мертвому блокадному Ленинграду, и несколько шагов отделяло его от тех, кто покоится ныне в братских могилах его родного города. И я и все мы — люди — памятники, и во всех нас звенит чужая бронза, бронза тех, кто был рядом с нами и в 1941, и в 1942, и в 1943, и в 1944, и в 1945, и отделен от нас границей небытия 1968. И наверное, все-таки не ради нашей всеобщей смерти даже в 1970 или в 1980, или в каком-то другом году отдали свои жизни, а ради нашей общей жизни, которая должна свободно идти вперед, размываясь в тумане будущих веков и тысячелетий.

Москва