Пулковский меридиан

Явка с повинной гражданки Трейфельд так же, как и заявление, сделанное сутки спустя известным пулковским астрономом Петром Гамалеем, само собой сослужили хорошую службу при распутывании работниками «железного Феликса» клубка чудовищного заговора. Но, разумеется, не в них одних было дело. Оно заключалось в том, что в эти сверхтрудные дни вся страна, все честные люди нашей Родины, от мала до велика, работали плечо к плечу с чекистами девятнадцатого года. Каждый тринадцатилетний мальчуган готов был поступить, как Вова Гамалей или Женя Федченко. Многие старые ученые, подлинные патриоты России, все яснее начинали понимать, кто прав в великом споре, быть на чьей стороне зовут их и ум и сердце. Любой рабочий Питера, Москвы, Нижнего Новгорода, Тулы или Калуги, носи он фамилию Зубков или Дроздов, любой красноармеец и краснофлотец, Кокушкин или Лепечев, Жерве или Фролов, зорко и бдительно смотрели вокруг себя, не доверяя никакой личине, никакой маске, приглядываясь ко всему, что их окружало. Все они понимали ясно: размотать заговорщицкий клубок, обнаружить притаившихся в темных углах негодяев — дело не одной Чека. Это было общей кровной заботой всего советского народа. И в понимании того, что это так, и коренилась поразившая весь мир мощь и прозорливость большевистской Чрезвычайной Комиссии.

Признание Елизаветы Трейфельд, несмотря на его известную наивность, оказалось весьма обоснованным и точным. Подтвердилось, что ее муж, Трейфельд А., находился за линией фронта; бывшего же графа Нирода не успели разыскать до двадцатого числа, и он, таким образом, остался в захваченном белыми Детском. Что касается второго брата — Трейфельда Николая, то в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое октября он уже был арестован в Пулкове Особым отделом 2-й дивизии по полученным на месте данным и оказался весьма опасным шпионом и диверсантом.

Глава XXXI ПУЛКОВСКИЙ БОЙ

Весь день восемнадцатого, потом девятнадцатого, потом двадцатого Родзянко бросал свои вторую и третью пехотные дивизии на части красного центра. Маленькие деревушки, расположенные за Пулковом на обширной покатой равнине, переходили из рук в руки. Многие из них горели.

Вова Гамалей, нашедший для себя очень удобный и совершенно скрытый от домашних наблюдательный пункт на крыше главного здания, за одной из труб, видел отсюда столбы дыма, поднимающиеся над Туйполой, Рехколовым, Венерязюми. Там и здесь, то ближе к парку, то дальше от него, на фоне туч лопались шрапнели. Все время перекатывалась винтовочная стрельба. Работали то два, то три, то сразу пять или шесть пулеметов. Очень далеко на поле в бинокль можно было заметить крошечные фигурки, перебегающие вперед и назад редким пунктиром цепей.

Иногда, когда налетал южный ветер, стрельба слышалась яснее, и по временам среди ее раскатов струи воздуха доносили до Вовиного слуха что-то вроде дальнего стона: это части шли в атаки и контратаки, это люди неистово кричали «ура», бросаясь к окопам противника.

В конце концов линия фронта закрепилась вдоль самого Волхонского шоссе.

Двадцатого числа дым от пожаров заклубился и влево, над парками Детского Села. Части белой дивизии Ветренки (им уже семнадцатого был отдан приказ, взяв Тосно, перерезать Николаевскую дорогу) овладели бывшей царской резиденцией. Белые ворвались в Детское, разлились по Павловскому парку, рванулись еще дальше. Передовые части их докатились до деревни Московская Славянка. Телеграфные столбы «Николаевки» видны были отсюда простым глазом. Справа, в каких-нибудь четырех или пяти верстах, виднелись дымящиеся трубы, кирпичные корпуса, портальные краны Ижорского завода, низкие домики рабочего поселка Колпино. А за ним, еще за несколькими верстами пустырей, извивалась Нева.

Двадцатого к вечеру наскоро исправленная Детско-сельская радиостанция оповестила весь зарубежный мир, что он — накануне великих событий. Над рабочим Питером занесен меч. Завтра или послезавтра в грохоте, в пальбе он опустится. Рекой хлынет кровь…

Двадцатого днем сотни хорошо одетых, торжествующих людей в мягких фетровых шляпах, в котелках, в теплых меховых шапках спорили в Гатчине, в Ямбурге за места в поездах, которые должны быть завтра отправлены к белому Санкт-Петербургу. Они кричали, жестикулировали, возмущались. Они платили бешеные деньги проводникам вагонов, носильщикам: у них были огромные чемоданы, набитые материей, сахаром, консервами, вином. Ведь в Питере — голод. Первый, кто привезет туда продукты, обувь, одежду, — сорвет сумасшедшую прибыль. Каждый хотел ее сорвать.

Двадцатого днем по улицам Петрограда все еще двигались туда и сюда небольшие отряды вооруженных рабочих. Эти не способны были к фронтовой службе, но дело им нашлось тут, на месте. Старики, женщины, подростки шли в ногу, пошатываясь порой от голода и напряжения, но старательно выдерживая шаг. Они занимали назначенные им места в бесчисленных крепостцах и редутах, за дровяными баррикадами, позади парапетов набережных.