Пульс Хибин. Сборник

Да, когда человек остается один на один с горой, это тяжелый труд и подвиг.

Гунько запомнилось такое. На плато Расвумчорр сорвало крышу с огромного здания компрессорной и отбросило к жилому дому. Вновь покрыли компрессорную, но она стоит параллельно обрыву, а у обрыва всегда сильный ветер, и крышу сорвало вторично. Отлетев, она разбила автокран. Люди пробурили шпуры по периметру здания, прижали крышу к горе тросами. Так они покоряли Чум-гору.

Подъем на километровую отметку длился десять часов на тракторных санях. Рабочие высматривали дорогу, остерегались — лишь бы не сорваться с саней. На плато передвигались по проволоке. Хлеб топором разрубали.

«Пора заниматься карьером», — сказали тогда экскаваторщику Василию Иосифовичу Гунько.

«Подъехал первый КрАЗ, — вспоминает он, — я зачерпнул ковш и высыпал. Смотрю, ребята стоят сбоку, руками машут, что-то кричат. Я нагружаю... Потом спрашиваю парней: «Чего вы там орали-то все?» Они смотрят на меня, будто я с луны свалился, и говорят: «Ты что, не понял, что ты сейчас сделал, олух царя небесного?! Ты же взял первый ковш из будущего гигантского карьера. Ты покорил седой Расвумчорр. Вот мы и кричим: победа!..» А я подумал тогда: «Ну и что же, ведь кто-нибудь должен же был взять первый ковш, чего же веселиться...»

Через шесть лет и десять месяцев Гунько взял пятидесятимиллионную тонну руды. А еще через три года и четыре месяца с Чум-горы пошла стомиллионная тонна. Темпы, темпы...

Мы смотрим с Гунько на гору от первого домика. В нем уже никто не обогревается, остановки тут нет, а от исторического вагончика остался один почерневший скелет. По склону все тем же серпантином вьется дорога, скрываясь местами под рваными облачками тумана. Торчат гвоздями вбитые в скальный грунт парные столбы электролинии. Сегодня эта дорога надежна, вон кто-то даже на своих «Жигулях» карабкается по «тещиному языку».

По горам экскаваторщик определяет погоду на день. Если они спозаранку сердитые, хмурые — худо дело; посветлей, порадостней — и ему хорошо.

Садясь в «газик», я увидел черную нахохлившуюся ворону на каменистой осыпи.

— Местные платовские соловьи, — сказал с улыбкой Гунько. — Несколько раз я пытался голубей сюда привезти из Кировска: не приживаются, замерзают, камнем падают на дорогу. Самому стыдно: издевательством занимался. Птицы-то не виноваты...

3

Не вижу теперь в Апатитах двух человек, моих старых знакомцев, работавших в комсомоле профессионально в начале нашей стройки, на самом ее развороте. Нет Саши Тринеева — Чапая, ухаря: всегда летал по фабрике, глину месил, кричал, руками размахивал. Сказали: Тринеев где-то в средней полосе снабжением заворачивает.

Другой вожак был, напротив, медлителен и спокоен, говорили про него: «резинщик» — тихий голос, вечная папка под мышкой. Никто и папок-то тогда не носил. В нее он бумаги разные складывал, вел активный учет, ко всем приглядывался и о каждом записывал сведения. Сейчас, как выяснилось, он по иному ведомству служит — в милиции.

Зато третий соратник и тезка мой Юра Мельников работает флотатором на той фабрике, которую строил, называет ее жемчужиной. Не растолстел тезка: колени острые и плечи острые, длинные запястья смуглы. Детей растит.

На комсомольскую работу пришел Мельников из каменщиков, тощий, прямой, но в кости широк. Устроили мы как-то соревнование: вот гора, кто доберется?.. Кто доберется, тот останется в Хибинах наверняка.

Ветры сошлись у вершины, перепутав земные направления, и вихрят, — то хлопьями снега, то колючей ледяной крупой, то изморозью туманной, почти невесомой, то вдруг хлестнут проливным, знобящим дождем или градом. А стоял-то тогда июль.

Какой это адский и тяжелый для первого раза подъем! Думаешь, что нет у нее вершины, и чем дальше ты взбираешься на нее, тем она выше и выше, злосчастная Чум-гора, а ты знаешь, что тебе придется еще и вниз идти, скользя и спотыкаясь на кварцевом панцире. Там, внизу, все мизерное и не похожее ни на что ранее виденное, нет желания всматриваться в него. Но вот ты сделал шаг по склону — и перед тобой долгожданное, изрезанное оврагами каменное поле, и возвышаются на нем скалистые останцы, будто кем приготовленные пьедесталы для загадочных памятников.

Дошагали мы с Мельниковым оба.

Каждому поколению приходится обживать горы, тундрицу-бесплодницу, приходится преодолевать свои трудности, брать свои вершины, и в этом смысл и движение времени. Чтобы каждый смог взглянуть сверху, потому что только сверху видно содеянное до тебя, открываются неоглядные дали. И ты слышишь биение собственного сердца, дышишь чистейшим разреженным морозным воздухом вершин и ясно различаешь две краски — белую и черную.

Столь же четко две краски различались и в тогдашних радиопередачах нашего штаба, который в обеденный перерыв вещал мельниковским басом: