Пульс

Одно время пробовал он заговаривать и с людьми — где жестами, где звуками. Простые вещи удавалось объяснить и без слов: к примеру, показать заказчику, с его разрешения, какая поза лучше подойдет для портрета. Но бывали случаи, когда жесты приводили только к постыдным недоразумениям, а слетавшие с языка вопли не могли выразить ни его желаний, ни человеческого нутра, хотя оно тоже было творением Всевышнего, пусть и отличным от прочих. Женщин эти вопли вгоняли в краску, детям внушали незлобивое любопытство, а у мужчин рождали мысль о слабоумии. Он много упражнялся, но безуспешно и впоследствии погрузился в немоту — так было привычней и, вероятно, предпочтительней для других. Тогда-то и приобрел он гроссбух в кожаном переплете, где теперь копились однообразные людские мнения и сентенции. «Как по-вашему, сударь, есть ли на Небе живопись?», «Как по-вашему, сударь, есть ли на Небе слух?»

Правда, знание людей, уж какое было, пришло к нему не столько из этих записей, сколько из его молчаливых наблюдений. Люди — и мужчины, и женщины — воображали, будто могут изменять тон и смысл речи, не показывая виду. Как же они заблуждались! Его собственное лицо, перед которым проходил этот человеческий балаган, оставалось столь же неподвижным, как и язык; но взгляд выхватывал больше, чем люди могли себе представить. В прежние времена среди страниц конторской книги хранились у него рукописные карточки с набором уместных ответов, полезных советов и учтивых поправок на все случаи жизни. Одна заветная карточка извлекалась на свет лишь там, где, с его точки зрения, к нему проявляли излишнюю снисходительность. Надпись гласила: «Сударь, если врата сознания не распахнуты настежь, это не преграждает путь к пониманию». Одни истолковывали это как справедливый упрек, другие — как дерзость жалкого поденщика, чье место на конюшне. Впоследствии Уодсворт уничтожил ту карточку, но не потому, что страшился одного из этих толкований, а потому, что не хотел умничать. Обитатели мира слов имели массу преимуществ: они ему платили и указывали, они вращались среди себе подобных, с легкостью обмениваясь мыслями и суждениями. Впрочем, Уодсворт не считал язык проводником добродетели. Сам он имел только два преимущества: умение рисовать тех, кто наделен даром речи, и умение молча разгадывать их помыслы. Второе преимущество выдал бы только глупец.

Взять хотя бы историю с роялем. Перво-наперво Уодсворт предъявил свой прейскурант, чтобы выяснить, желает ли таможенник заказать семейный портрет, парные портреты (свой и жены) или же групповой портрет, скажем, с миниатюрами детишек. В сторону жены мистер Таттл и глазом не повел: он лишь ткнул себя в грудь и написал прямо на прейскуранте: «Меня одного». Затем, покосившись на жену, почесал подбородок и добавил: «У рояля». Уодсворт сразу оценил великолепный инструмент палисандрового дерева и жестом испросил разрешения к нему подойти. Вслед за тем он продемонстрировал различные возможности: от непринужденной позы сидя, на фоне открытой клавиатуры, с нотами любимой песни на пюпитре, до более торжественной позы стоя. Таттл встал туда, где только что стоял Уодсворт, приосанился, выставил вперед одну ногу и, по зрелом размышлении, захлопнул крышку рояля. Из этого Уодсворт сделал вывод, что на рояле играла одна миссис Таттл; тем не менее, пожелав дополнить композицию роялем, Таттл косвенно обозначил присутствие жены. И ненавязчиво, и экономно.

Живописец ознакомил чиновника с образчиками детских миниатюр, надеясь, что тот изменит свое мнение, но Таттл отрицательно помотал головой. Уодсворт приуныл: отчасти из-за упущенной выгоды, а отчасти из-за того, что в последние годы изображение детей приносило ему куда больше радости, нежели изображение их родителей. Разумеется, дети были непоседливы и непостижимы. Зато они смотрели ему прямо в глаза, а кто глух, тот слышит глазами. Дети выдерживали его взгляд, и благодаря этому он схватывал их сущность. А взрослые зачастую глаза отводили, не то из скромности, не то из скрытности; попадались, впрочем, и такие субъекты, которые, подобно таможенному чину, вызывающе пялились на живописца, изображая прямодушие, а про себя думали: «Конечно, мои глаза не говорят всей правды, но тебе этого не понять». Коль скоро Уодсворт легко сходился с ребятишками, такие заказчики держали его за неразумного младенца. Что же до самого Уодсворта, если ребятишки к нему тянулись, он видел в том их особую проницательность, под стать своей собственной.