Пункт проката

Больше сказать ему ничего не удалось. Оглушительное «Ур-р-ра!» прокатилось над колоссальным вестибюлем, по всему пространству которого шпалерами выстроились служащие Управления. Духовые ударили встречный марш, надсажалась медь, барабаны неистовствовали.

— А-а-а! — ревел строй.

Под звуки фанфар по широкой центральной лестнице, украшенной плакатом «Борьба с мышами есть безусловное продолжение борьбы за 100-процентную экономию. Серж Кучка», нам навстречу сошла группа товарищей. Возглавлял процессию сухой, надменного вида старик с небольшой птичьей клеткой в руках.

Клетка была покрыта куском багрового шелка, и кто в ней находится, я не разглядел. Уинстон тоже. По-моему, он вообще ничего не различал, будучи совершенно подавлен церемонией встречи, и только все время придерживал на голове шляпу, точно боясь, что под напором музыки и оваций она улетит неведомо куда.

Надменный старик пожевал губами, и в одно мгновение все стихло. Пошла речь.

— Дорогой товарищ Кадряну! — («Это я Кадряну, — пронеслось в моих мозгах. — Авеля больше нет. Прощай, крестный сынок!»). — От лица коллектива Управления позвольте приветствовать вас на новом ответственном посту и выразить надежду, что под вашим руководством…

Дальше полилась заурядная бюрократическая речь, из тех, что произносятся неизвестно для кого — ни для встречающих, ни для прибывших, ни для публики, которая будет, зевая, читать назавтра отчет в газетах. Для кого произносятся эти речи? Для Истории? Боюсь, на ее месте я давно бы умер со скуки. Единственная информация, какую удалось выловить, заключалась в следующем: оратор с клеткой являлся здешним экзекутором, то бишь правителем канцелярии.

Увлеченный своими мыслями я не заметил, как речь кончилась.

— …наш скромный подарок! — провозгласил экзекутор и протянул мне клетку.

— А что там? — полюбопытствовал я, принимая подношение.

Экзекутор жестом фокусника совлек багровое покрывало. Сотрудники ахнули и несанкционированно зааплодировали. Духовой оркестр исполнил туш. Мы с барменом уставились на клетку.

Внутри сидела маленькая мышь. Свет, музыка, овации ошеломляюще подействовали на серенькое существо. Мышка метнулась по клетке взад-вперед и застыла, мелко дрожа.

— Это вклад жителей Города № 3 в общепланетное движение по борьбе с серой опасностью! — объявил экзекутор. — Первая партия вредителей передана в карающие руки государства!

Он повесил на клетку табличку «Есть 1000!» и подключился к овациям. Я поднял подарок над головой и показал присутствующим, отчего аплодисменты усилились многократно. Уинстон оторвался от шляпы и тоже похлопал. При этом он не отрывал вдумчивого взгляда от клетки. Вообразить ход его мыслей было несложно. Бьюсь об заклад, он думал: «За полдня тыщу штук наловили. Это полтора миллиона… Сливки сняли, дальше пойдет медленней. Если выращивать в питомнике по две тысячи в сутки, это будет три миллиона. Если по пять тысяч…» Его прошибла испарина.

Экзекутор жестом указал на микрофоны. Не хватало мне еще толкать тут речи… Я отрицательно помотал головой и сделал строгое лицо, как бы говоря: «Повеселились, будет. Пора за работу!»

Надо отдать должное, экзекутор понял все без слов. По мановению его брови аплодисменты оборвались. Бармен по инерции сделал еще два-три жалких хлопка, но устыдился и снова взялся за шляпу.

Оркестр заиграл нечто мобилизующее, полное энтузиазма. Мы двинулись вверх по лестнице: впереди я с клеткой, прижатой к животу, на полшага позади экзекутор. Подавленный величием церемонии Уинстон сдернул шляпу и заспешил следом. Его свежеобритая голова сверкнула под светом ламп, как начищенная медная сковорода.

Дело в том, что в поезде бармена мы обрили.

Эта идея пришла мне в голову неожиданно. В конце ужина, когда Уинстон убирал со стола посуду, я опять обратил внимание на его невероятное сходство с Измаилом из «Сверчка», а равно с Черчиллем (кем он, черт побери, все-таки работал?..). Такая закавыка могла сорвать всю операцию.

Я немедленно поставил Уинстона в известность относительно возникших у меня опасений и поинтересовался его мнением на сей счет. Бармен промычал что-то невразумительное. По его словам, за сорок два года жизни он успел привыкнуть к своей внешности и не хотел бы с ней расставаться. Кроме того, он не совсем понимал, каким, собственно, образом можно это провернуть. Уинстон явно выказывал признаки страха, чем определенно подорвал в моих глазах репутацию Большеглухаревских мафиози.

— Ну-ну, не трусьте, — сказал я наставительно. — Для дела стоит и пострадать.

Бармен повел на меня глазами мученика. Я вспомнил список своих примет, перечисленных в «Утреннем вестнике», и благожелательно посоветовал:

— Надо изменить форму ушей. Или носа. Всего-то и делов!

— Носа? — пролепетал бармен. На него было жалко смотреть.

— Лучше ушей, — продолжал я безжалостно. — У вас уши узловатые. Сейчас позовем охранника и все исправим.

Уинстон был близок к обмороку. Не будь субординации, он давно уже продырявил бы меня насквозь. Я понимал это и наслаждался спектаклем.