Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

У меня был учитель, который всегда говорил, что можно считать, что человек научился говорить по-настоящему и научился пользоваться языком, только если при разговоре он слышит своё молчание, в котором он произносит слова. И ещё: то, о чём умалчивается в речи, важнее того, что говорится.

* * *

Тем вечером я лёг спать в 9 часов. До 4.30 утра поездов не было. Но я так и не смог сомкнуть глаз: пьяный автобус опять припарковался возле ресторана с летним садом, слева от церкви и завода «Црвена застава». В баре гремела музыка, доносился пьяный мужской смех, громкие восклицания, грязные ругательства, крики радости, вакхические возгласы женщин и девушек.

Я ворочался в постели. Я чувствовал угрозу: как солдат на фронте, забившийся в свой окоп, к которому шаг за шагом, пядь за пядью приближаются соединения неприятеля. Я встал и, не включая свет, отдёрнул занавеску на окне; я нарочно лёг сразу, как только подъехал автобус, и выключил свет, чтобы не привлекать лишнего внимания. А мог посидеть и почитать. — Господи, — подумал я, — неужели я их боюсь? Неужели я не осмеливаюсь читать от страха? По какому праву какая-то мразь определяет мою жизнь?

В окно я увидел: в сквере перед заводом датчанин, который, как мне показалось, теперь был без очков, схватил полуголую девушку за задницу, сорвал с неё трусы и попытался посадить её на себя, как коалу на дерево. Он был очень пьян, и это ему никак не помогало. Девица хихикала и верещала; она прыгнула ему на шею и обняла ногами, но он потерял равновесие, и они оба повалились на землю. Пьяный немец гнался по парку за голой девушкой, а она бежала, вернее, притворялась, что пытается убежать; в какой-то момент она показалась мне похожей на Аннушку, и я испугался, что у меня что-то не в порядке с нервами. Чуть поодаль другой пьяный иностранец достал свой член на глазах у двух пьяных девиц и стал мочиться на памятник рабочему с молотом, стоящий перед зданием заводоуправления. Девчонки хохотали, было такое впечатление, что у них нет ни тел, ни голов; они казались мне карикатурой, незаконченным наброском: накрашенные яркой помадой губы, скривившиеся в оскале. Потом, помочившись, как был, с членом наперевес, пьяный встал перед памятником, отдал ему честь, приложив ладонь к виску и запел какую-то коммунистическую рабочую песню на русском языке, явно издеваясь над памятником, который не мог ему ответить.

Я вернулся в кровать. Лежал и смотрел на потолок: на нём играли тени из внешнего мира, существовавшего без меня и совсем независимо от меня. Мир, который я хотел покинуть, но который шёл за мной, как тень, которая следует за человеком, убегающим от неё.

Вдруг кто-то громко забарабанил в дверь. Окошко в двери дрожало и дребезжало; кто-то явно пинал её ногами. В окне был виден силуэт крупной фигуры. Я вскочил и открыл дверь. Передо мной предстали датчанин и девушка из парка.

Он был так пьян, что еле стоял на ногах; не думаю, что он узнал меня. И я с трудом его узнал, потому что очков «а-ля Джон Леннон» на нём не было; наверное, именно поэтому он меня и не узнал, явно без очков он ничего не видел. Он сказал мне по-английски: «Слышь, ты можешь пойти немного прогуляться? На полчаса, час. А постель барышня после приберёт, она хорошая хозяйка». И протянул мне десять евро. Я опустил взгляд ему на ладонь.

— Если мало, говорите, не стесняйтесь, я ему переведу, — сказала девушка, явно гордясь знанием английского. При этом датчанин выжидающе посмотрел на меня.

Внезапно я так сильно ударил его по носу, что он упал, как подкошенный. Девушка завопила. Я встал на колени рядом с нокаутированным мужчиной, схватил его за волосы, приподнял и, убедившись, что он в сознании, заорал по-английски, совершенно теряя над собой контроль:

— Я отдал вам весь мир! Весь мир! Оставил себе лишь девять квадратных метров!

Всего девять чёртовых квадратных метров! А вы и за ними пришли, мать вашу? Хочешь, чтобы я завтра оставил шлагбаум открытым? Сволочи-колонизаторы…

Говоря это, я бил его головой о бетон. Девушка была в шоке от происходящего, а ещё и от того, что обычный железнодорожник, простой сторож, знает английский и использует его не для разврата, а для отправления правосудия.

Потом я сходил в дом и взял свой табельный пистолет. И банку клея «Магнетин», который мне оставили железнодорожные рабочие, чтобы я мог подремонтировать сторожку (особенно вечно протекавшую крышу), сказав, что он такой прочный, что им приклеивают маленькие металлические крепления между рельсами. Я держал на мушке датчанина, который уже взял себя в руки и встал, протрезвев в мгновение ока. Он сам поднял руки над головой, без моей команды.

— Ты, сучка, иди сюда! — сказал я девице. Она подошла, бледная как смерть и испуганная. — Вытащи деньги из сисек! Я знаю, что трусы у тебя остались в парке! — крикнул я. Она послушно сунула руку в лифчик и достала деньги, несколько купюр по 10 евро; такова была щедрость датчанина, его бизнес-лимит на дешёвое женское мясо.