Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

И пока откуда-то бегут молодой монах и запыхавшийся старец Паисий, явно наблюдавшие за происходящим из рощи, ко мне приходит понимание, что я спас мир, потому что спас то, без чего мир и человек жить не могут: зло. «Уничтожь зло, и никто не спасётся» — сказал старец Иларион, а я не понимал его вплоть до сего момента. Без зла не было бы видно великолепия добра, подвига и чуда. Просто не было бы видно Спасителя, потому что потерялся бы смысл бессмыслицы, а как только это бы случилось, то потерялся бы и смысл смысла.

Я вижу над собой радостное лицо старца Паисия. Впервые я вижу его в радости. И, словно не желая признавать, что я поступил правильно, он кричит мне на ухо:

— Не воображай, что ты его спас! Человек не может спасти человека. Только Бог может, через человека!

* * *

Моё пострижение в Хиландаре было назначено через семь дней после возвращения из Андреевского скита. Оттуда, где получил смысл мирской Андреевский железнодорожный крест: не случайно именно в Андреевской пустыни я увидел величие подвига несения своего креста. Благодарю святого, что это был его, Андреевский крест. Я снёс его. Было трудно, но с его помощью я его снёс.

Отец Иларион встретил меня у ворот. Он сказал мне, что теперь я могу быть одним из них: я встретился с нечестивым и победил его смирением. Я предотвратил самоубийство зла, и нет большего наказания для сатаны, чем это: быть побеждённым и при этом остаться в живых. Носить душу как ад в себе, а не как место, где он царит.

Сказал мне это и как ни в чем не бывало ушёл по своим делам.

Я не выдержал и четверти часа. Оставил свою келью и поднялся в его обитель. Постучал в дверь его рабочей комнаты, он сказал:

— Входи с Богом.

И я вошёл.

Он что-то писал за своим старинным столом, как святой Иоанн Богослов. И даже не поднял глаза. Я встал перед ним и, хотя не хотел его разочаровывать, из последних сил сказал:

— Отче, я хочу уйти. Я не для этого места. Пупа света.

Старец поднял голову он совсем не выглядел удивленным. Даже улыбнулся улыбкой, которая означала: «Наконец-то понял!»

— Иди — сказал он. — Теперь ты чист для жизни там.

Я остолбенел: ведь я всё время думал, что очищаю себя от страстей для жизни здесь, а не там. Он посмотрел на меня и добавил:

— Ты помнишь, что я говорил тебе о языке, прежде чем дал тебе послушание молчания?

— Помню, — сказал я. — Большинство людей в мире думают, что они достаточно чисты, чтобы жить там; это неверно. И они считают, что человек должен очиститься, только если хочет стать монахом. Но это не так. Мир должен быть самым чистым местом. А мы каждый день пачкаем его своими ртами.

И я вспомнил, что он попросил меня написать короткое слово о чувствах. Я также вспомнил его уроки об устах, как нашем злейшем враге и самом грязном окне из всех органов чувств тела, этого дома души. И он сказал:

— Не знаю, заметил ли ты, но ты заговорил. Как человек. И этого достаточно. Ты возродился в новом, богоугодном языке, потому что ты уже научился мыслить сердцем, чувствами, а не понятиями. Помнишь, что я тебе говорил в Кутлумуше? Человек страдает от страстей не потому, что ему дано сердце, а потому что ему дан разум. И большинство людей напрасно обвиняют сердце в своих страстях, ведь к страстям их ведёт разум. Разум говорит: «Я лучше этого моего брата, почему же мне не получить большей награды, чем он?» Так рождаются гнев и зависть, но нечестивые страсти несправедливо приписывают сердцу. Ты больше не такой. Ты готов отправиться туда. Сравни две тетради: ту, в которой ты вспоминаешь мирскую жизнь, и ту, в которой вспоминаешь здешние события, и ты увидишь, какая разница между языком, на котором ты говорил когда-то, и тем, на котором ты говоришь теперь.

В этот момент щёки у меня запылали от стыда. Вдруг я вспомнил Аннушку и Франкфурт, моё вульгарное поведение, поведение обычного пьяницы, когда я сказал ей, что она может получать деньги с клиентов картой, которой провела… и мне было стыдно даже вспоминать окончание этой бесстыдной, бесчеловечной фразы. И стоя перед старцем, я пообещал себе, что первое, что сделаю, вернувшись к Леле, это найду ту Аннушку во Франкфурте, если надо, исхожу всё вдоль и поперёк, но найду и попрошу прощения.

Затем он вытащил из ящика стола мой роман «Пуп земли» на сербском языке.

— Не удивляйся, — сказал он. — Отец Иаков дал мне его, когда привёз тебя сюда. Он мой духовный сын.

— Авва, пожалуйста… неужели вы это читали? — сказал я, сгорая от стыда и впервые обратился к нему на «вы». Мне и вправду было очень стыдно за всё, что я писал прежде: мне казалось, что моя писанина была либо амбициозной и суетной, либо вульгарной. А он улыбнулся и сказал:

— Пришлось. Мне надо было знать, с кем я имею дело.

И стал листать роман своими скрюченными старческими руками, что-то отыскивая. Он остановил длинный указательный палец на одной из страниц и прочитал: «Всё, что мы видим, говорит о невидимом». И закрыл книгу.