Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Он молчал, и мне кажется, что он в первый раз покраснел.

— Я рассказывал диктатору, как вы его называете, анекдот о том, как несостоявшиеся государства иногда вдруг вылезают из своего болота. Я сказал ему: каждый царь выбирает преемника глупее себя, чтобы тот не превзошёл его. Так цари и династии становятся всё глупее. Но последний царь будет таким дураком, что случайно выберет кого-то умнее себя, и дело вдруг сдвинется с мёртвой точки! Ты думаешь, он настолько глуп, что не понял, что анекдот был не про царя?! И что это не совсем анекдот? И что в каждой шутке только малая доля шутки?! Малая часть шутки, а большая правды?!

Он закрыл газету и сделал вид, будто принял мои извинения.

— Хорошо, — сказал Траян. — Я скажу им, может быть, они поймут. Но и ты войди в моё положение, — примирительно добавил он.

Я допил виски, хлопнул стаканом по месту, которое он мне определил, и сказал уже спокойно:

— Я пришёл в этот мир не для того, чтобы понимать тебя. Или твою партию — а Данте, Моцарта, Эйнштейна и Достоевского. А вы прикладывайте ухо к фотографиям и слушайте, о чём говорили на картинке.

Он вскочил со стула, как ошпаренный, когда увидел, что я ухожу. И неожиданно, понизив голос, сказал:

— Я хочу тебя кое о чём попросить, но только не отказывай мне. Пожалуйста, прошу тебя от всего сердца, пожалуйста, сделай мне одолжение на этот раз, Ян. Хотя бы ради наших разговоров об искусстве.

Я удивлённо повернулся к нему: он вдруг изменил тон и умолял меня!

— Что я могу для тебя сделать? — спросил я, как кошка, которая только что была мышью, а теперь играет с мышью, которая была кошкой.

— Сходи со мной сегодня вечером… — произнёс он, и я заметил, что у него дрожит челюсть.

— Куда? — спросил я.

— К шефу. Он хочет с тобой познакомиться. Хотя он тебя не любит, он тебя очень ценит. Я пообещал ему, что обеспечу тебя. Это отличный шанс для тебя вернуться к прежней жизни и забыть обо всём, — сказал он, и меня чуть не вывернуло. Я почувствовал, что я и его переоценил, что часто делал в жизни: всех считал в дружбе равными.

И уже стоя в дверях, я ответил ему рассказом, который вычитал у Антония Великого. «Однажды авва Антоний получил письмо от императора Константина, в котором тот приглашал его приехать в Константинополь. И стал размышлять, что делать. И спросил Павла, своего ученика, ехать ему, или нет. А тот ответил: „Если поедешь, тебя будут звать Антоний; если не поедешь, тебя будут звать авва Антоний“».

И вышел.

* * *

Посредственность чаще всего побеждает гения при помощи сокрытия. Она скрывает его и не показывает миру, если обладает идеологической силой. Замалчивание как вербальный акт via negativa основывается на магическом суеверии — если о чём-то не говорить, то это не существует или не произойдёт. Вот почему в деревне не принято рассказывать дурные сны. Такое отношение к ним — по сути провинциальное, но в то же время и магическое, а значит — атеистическое. Но это также главный политический принцип с начала этого мира и века. Политическое поведение по сути основано на принципах чёрной магии.

Но семиотика учит нас, что сокрытие, замалчивание бесполезно: даже если скрыть слово, речевое сообщество найдёт другое слово, метафору для скрытого. Это способ, с помощью которого в течение веков спасаются от цензуры и идеологического террора.

Я думал об этом, когда шёл по коридору к театральному буфету. В дверях я столкнулся с Мико Эгейцем, которому буфет принадлежал. Он взял меня за руку и спросил, всё ли у меня в порядке, на что я только кивнул.

— Нет, не всё, — сказал он. — И у меня тоже. У тебя спектакли выкинули, а мне просто ногой под зад дали. Требуют, чтобы я выселился из буфета после двадцати лет работы. Будет новый арендатор.

Я смотрел на него и не мог понять: ведь люди театра точно знают, что театр легче всего уничтожить, если предварительно разрушить его буфет; когда исчезнет буфет, со всеми своими бесполезными театральными разговорами и сплетнями, но и со всей своей эстетикой — рухнет репертуар, а когда нет репертуара, зал пуст. А потом иди ищи Иисуса, потому что легче воскресить мёртвого, сказав «талифа-куми», чем вернуть публику в театр.

— Не ходи к нему ругаться, с него на сегодня хватит, — посоветовал я ему. А Эгеец взглянул на меня своими кроткими голубыми глазами, окнами его доброй души, которую он всю жизнь скрывал под татуировками, грубыми жестами и походкой борца, как будто стесняясь того, что он хороший человек, и сказал:

— Да я не к нему пришёл. А к тебе. В буфете тебя ждёт дама, — сказал Эгеец, наслаждаясь тем, что его любимое слово, дама, встало точно в самый конец фразы, туда, где оно звучит сильнее всего и где он, под влиянием артистов, научился ставить драматический акцент. А потом повернулся и быстрым шагом ушёл, как делал часто, потому что всегда предпочитал идти один, а не в компании, даже если все шли в одном направлении.