Пурга

Долгая берложья спячка изрядно истощила подкожный жировой запас. Приходилось довольствоваться любым, самым скромным подношением весны – слизняками, личинками под приречными колодинами, муравьиными яйцами у разворошенных кишащих холмиков. В пасть натекала слюна, скапливалась под языком. По забывчивости, давнему инстинкту утолял голод лапой, посасывая, причмокивая на коротких привалах. Затяжное зимнее бескормье гнало вперед. Поворошив неплохую медвежью память, припомнил лакомое болотце: на нем с прошлой осени в плотную лежку ушла под снег крепкая кислая ягода. До клюквенной базы было недалеко. Слабые, нестойкие ноги слушались плохо. Иногда подушки лап, к стыду и страху таежного блудяги, нечаянно ломали сухие ветки. По урману летели нежелательные звуки.

Опустив черный влажный нос до самого моха, владыка приречья легонько посапывал, вдыхая позабытые запахи багульника, папоротника, коры и хвои. Примятые тяжелыми лапами стебли черемши из-за терпкой пахучести мешали обонянию. Задирал голову, продувал маленькие ноздри влажным чистым воздухом.

В редком сосняке верхним чутьем подсек приятный душок: его тянуло от берега знакомой извилистой реки. За годы медвежьего блуждания по застолбленной земле случалось много раз выбредать на продуваемое место, спасаться от дьявольского гнуса.

Обнаруженный запах тухлятины дразнил, заставлял живее переставлять одеревенелые от долгой лежки ноги. Остановился неподалеку от кромки леса, поднялся черным кряжем, утопив в мох задние лапы. Через макушки подростковых сосен осмотрел тихую округу. Постоял, побрел дальше. Наслеженные людьми тропы, свежий раскоп песка на берегу, брошенная на белый мох махорочная пачка насторожили, остопорили. Но бьющий в нос плотный запах чего-то мясного, упрятанного от глаз, неутоленный голод заглушали страх и толкали к берегу. Сделав круг, по кромке яра осторожно прикосолапил к яме. Жадно втянул из подземелья туманящий голову дух. Потрогав лапой сырой песок, пугливо отдернул ногу. Принялся раскапывать найденный клад, не сводя вертких глаз с низкорослого сосняка, чутко прислушиваясь к общей тишине земли. Доносились приятные звуки слаженных птичьих хоров. У приболотья тараторили тетерева.

Медведь успел вытянуть из песка скользкую кишку и уловил шаги. Они раздавались по беломошнику. Приготовился рявкнуть, отпугнуть человека, мешающего завладеть обнаруженным кормом, честно отпировать над речной высотой. Отнятые зимней голодовкой силы напомнили о том, что бегство – не худший способ спасения. Заторопился наискосок от ямы, грубо нарушив правило: выходи по старым, проверенным следам.

Вдруг взорвался мох и мгновенно закрылась страшная пасть дюжего двухпружинного капкана. Передняя лапа словно угодила в котел с кипящей смолой. Со всей медвежьей хваткой дернул ногу, вызволил адскую штуковину вместе с цепью и потаском – колодой-тормозом. Взреветь помешал все тот же животный страх перед двуногим врагом, который редко ходит по тайге без грозной палки, полыхающей коротким огнем. За годы медвежьего жития палка дважды высекала видимое пламя и низовым раскатистым громом повергала в бегство и трепет. После вздрагивал даже от небесных громов и отводил глаза от кривоколенных ослепительных молний.

Застигнутый бедой пленник попытался всадить острые клыки в распроклятую пружину. Раздался скрежет, челюсти свело от резкой, давящей боли. Толстая цепь задевала за полуторапудовый зубастый капкан, гремела. Зверь затаился, лег брюхом на дернину, усыпанную сосновыми шишками и рыжей хвоей. Надо выждать. Пусть замрут шаги в сосняке. Тогда без опасения можно разделаться с грубой, мерзкой ловушкой, перехватившей ногу.

Утомленный переходом, Беспалый вразвалку выбрел из леска, безнадежно уставился на дымчатое заречье. Все – лежащее впереди небо, река, залитая лива, широкая пойма – обладало вечной свободой жизни. И только он, сутулый, взъерошенный Бзыкин – жалкий узник земли, – был придавлен гнетом неотвратимых мук и страхов. Он, словно заочно приговоренный к казни, не знал – зачем существовал, дышал, думал, давил изодранными сапогами покорные мхи и мочажины. Острое, верное чутье давно подсказывало, сердце не раз предрекало: никогда теперь не выбраться из гибельных нарымских мест. Кольцо судьбы сжималось с каждым днем и часом. С самого первого дня бегства из пехотной роты бзыкинская душонка была отправлена на вечное поселение в край страха и дикого отчаяния. То было начало беспощадного судного дня.

Разливная Вадыльга, занимаясь тихим извечным делом, легко несла поднятые воды, довольствуясь приверженностью к изгибистым берегам.

Переведя тусклый, рассеянный взгляд в сторону, Беспалый вскрикнул, подбросив руки, пытаясь защититься от наваждения. Но перед ним стояла явь тайги: живая, шерстистая глыба о четырех ногах. Обнаруженный зверь вскочил на дыбы с заякоренным капканом, выдав безвыходное состояние железного плена.

– Эг-ге! Вляпался, голубчик! – возликовал дезертир, ощущая противную сухость во рту, спазмы в горле.