Пурпур и яд

Парфянский царь Вологез прислал наследнику целый караван верблюдов с коврами, рулонами шелка, сосудами из горного хрусталя. Капподокийский царь Ариобарзап явился сам, чтобы передать Митридату оружие удивительной работы и приглашение посетить свою новую столицу. Правитель иберов прислал своего сына и вместе с ним табун выращенных в горах Кавказа коней. Тетрархи воинственных галатов, занимавших центральную часть плоскогорья, почтили Митридата своим присутствием и принесли в дар огромную серебряную вазу, трофей своих давних побед. Царь Пафлагонии Полимен, осажденный в столице своими подданными, ограничился присылкой послания с поздравлением и просьбой о помощи. Вифинский царь Никомед, этот хитрец и пройдоха, подарил триеру, когда-то принадлежавшую Митридату Эвергету. Он заново покрыл ее палубу досками, покрасил борта и приказал написать имя наследника — «Махар».

Но больше любых даров, украсивших город и царский дворец, синопейцев удивило появление римского посольства во главе с легатом Публием Сервилием.

Тех, кто помнил визит Мания Аквилия Младшего, не могло не удивить, с какой почтительностью легат передал поздравления Митридату по случаю рождения наследника. Легат заверил царя в дружеских чувствах к нему сената и римского народа. Временам Аквилиев пришел конец.

«Вот что значит сильная рука! — говорили синопейцы. — Не прошло и года после занятия Митридатом трона, как его уже признали могущественные цари. С ним вынуждены считаться римляне».

Самого Митридата, кажется, не радовал успех. Что-то происходило с ним, заставлявшее предполагать переживания и внутреннюю борьбу. Во время приема он машинально отвечал на приветствия и, не дождавшись окончания церемонии, покинул гостей.

«Порыв, связавший меня с этой девочкой, был порожден отчаянием, — думал Митридат, шагая по залу. — Время смыло черты тех, кто дал мне жизнь. Отодвинулась и Лаодика. Да ведь и она сама любила меня только как брата. Она не принесла мне ни страсти, ни выгод, которые мог дать брак с дочерью любого из царей. И Вологез и Никомед были бы счастливы породниться со мной».

Оставшись наедине, Митридат открыл таблички. Стиль легко прорезал воск: «Твое письмо, Диофант, доставило мне радость. Теперь у меня двое сыновей — Махар и Евпатории. Позаботься о каменной колыбели. Пусть она будет крепкой и достаточно просторной. Вырой цистерны, чтобы городу не страдать от жажды. Меня пугают вести из Керкинитиды. Скифы на море опаснее римлян. Свяжись с Савма…»

Из зала донеслись шум голосов и шарканье подошв. Лаодика провожала гостей. Стиль застрял в воске на полуслове.

Митридат отложил таблички. «Почему я здесь? — мучительно думал он. — Мое место рядом с воинами, в скифской степи или в Таврских горах. Город будет носить мое имя. Но ведь даже его место будет выбрано не мною. И трофей в узкой долине воздвигнут Диофантом. Я не могу покинуть дворец, потому что не знаю, останутся ли для меня открытыми его двери? То, что я принимал за детскую непосредственность, оказалось неразвитостью лишенного воображения ума. Лаодика не может понять моих стремлений, моих планов. Она не знает и не желает знать о том, что выходит за пределы дворца. Она окружила себя людьми, равнодушными и даже враждебными моему делу. Она приковала меня к себе невидимой цепью. И теперь добавила к ней гирю — золотую колыбель».

Митридат схватил таблички. Стиль яростно заскользил по воску: «… ком. Напомни ему о нашей дружбе. Можешь пообещать Неаполь, но пусть он не рассчитывает на Пантикапей. Побережье будет принадлежать мне. Евпатории должен сверкать как драгоценный камень в диадеме, имя которой Таврика».

ПОГОНЯ

Ветер гнал легкий пепел. Он ложился черными полосами в бороздах, когда-то оставленных плугом, у каменных стенок, разделявших клеры. Огонь сожрал дары Деметры, превратил ее пышные волосы-колосья в безобразную плешь. Обугленные тополя вдоль дороги дополняли эту картину, заставлявшую сжиматься сердце одинокого путника.

Таврский тулуп и войлочная шляпа делали Архелая неузнаваемым. Скифские всадники, встретившиеся ему у брода через реку, даже не остановили его. Кто бы мог подумать, что эллин решится среди бела дня идти в город, захваченный скифами! Архелая приняли за одного из тех пастухов, которые доставляют в Керкинитиду туши баранов и круги сыра. Если бы с ним заговорили, он мог ответить на таврском языке.

Показались стены. Керкинитиду называли житницей Херсонеса. Отсюда шли телеги, полные золотого зерна, и амфоры с серебром. Десятая часть доходов от продажи хлеба чужеземным купцам по праву принадлежала Херсонесу, защитнику этого древнего эллинского города. Недаром в присяге, которую принял Архелай будучи эфебом, говорилось: «Я буду врагом злоумышляющему и предающему и склоняющему к отпадению Керкинитиду, или Прекрасную Гавань, или укрепления и область херсонеситов». Потеря Керкинитиды предвещала не только голод и нищету, но потерю свободы. Херсонеситам ничего не оставалось бы делать, как отдаться под власть боспорских царей, давно уже мечтавших подчинить все эллинские города полуострова.