Валерию найти не удалось. Так Виньяк, обреченный на бездействие, нервничая от надвигавшихся событий, продолжал оставаться сторонним наблюдателем. В предпоследнее воскресенье перед Пасхой он направился в церковь Сен-Жермен. Он знал, что туда пожалует сам король послушать проповедь капуцинов. Он не поверил своим ушам, когда услышал, какие гневные слова обрушил проповедник на книгу протестанта дю Плесси. Это омерзительная, отвратительная книга, подлинное оскорбление Господа и добрых католиков, поскольку содержит выпады против отцов Церкви. От короля, который стоял в толпе прихожан вместе с маркизом де Рони, потребовали, чтобы он приказал публично сжечь эту богопротивную книгу на Гревской площади. Потом проповедник несколько умерил свой пыл и сказал, что все это относится к книге, но не к ее автору, от которого требуется только одно – перейти в истинную веру. Что же касается книги, то не позволительно ли будет спросить всех стоящих перед проповедником людей о том, что неужели католики города Парижа имеют меньше прав, чем гугеноты в своих крепостях, где они не потерпели бы таких выпадов против своей религии.
Выходя с мессы, король распорядился запретить книгу и ее продажу. Когда же Его Величеству указали, что этот капуцин известен как смутьян и подстрекатель, король ответил, что на каждого, кто это утверждает, найдется много других, кто свидетельствует противоположное. На его же взгляд, этот человек вполне достойный проповедник.
Герцогиня и ее свита уже покинули Париж, а с наступлением Пасхи за ней в Фонтенбло последует и сам король.
Баллерини заблуждается, подумал Виньяк. Еще несколько дней – и бракосочетание станет свершившимся фактом. Из Рима пока не было никаких известий, но прошел слух, что король – при отсутствии решения Святого Престола – найдет подходящего французского епископа, который освободит его от брака с Маргаритой. Только чудо могло теперь воспрепятствовать Габриэль д'Эстре стать королевой.
Но одновременно Виньяк понял, что и его план составлен неверно. Чем дольше размышлял он об обстоятельствах, поставивших его в столь плачевное положение, тем сильнее становилось его озлобление. Положим, он оказался настолько глуп, что попался на удочку безрассудного коварства. Закрадывались ли в его голову какие-нибудь подозрения, пока он писал эту картину? Догадывался ли он, что творит нечто неслыханное? Нет, он был слеп и одержим жаждой успеха, когда выполнял заказ, не думая о последствиях своего деяния. Но не оказал ли он в конечном итоге услуги герцогине? Может быть, это его картина убедила колеблющегося короля в том, что настало время покончить с невозможным положением, в котором оказалась его возлюбленная, и отважиться на решительный шаг? И не стало ли единственной его наградой то, что он сумел, как вор, ускользнуть от возмездия? Он совершенно измучился, ломая себе голову над этими вопросами. Однако чем дольше он думал о происшедших событиях, тем отчетливее осознавал, что его собственные несчастья – это не главная причина его удручающего состояния. Гораздо сильнее его занимало другое. Он не понимал, что означает его картина. Собственное творение Виньяка оставалось загадкой для него самого.
За десять дней до Пасхи он наконец решился войти в мастерскую. Под покровом сумерек ему удалось незамеченным проникнуть в дом. Сердце его сильно билось, когда он, войдя, запер за собой дверь. Темнота, царившая в помещениях, оказала на Виньяка успокаивающее действие. Он прошелся по комнате, нашел под лестницей потайную дверь, открыл ее и вошел в мастерскую.
Тонкие половицы предательски заскрипели, и Виньяк сделал лишь несколько осторожных и медленных шагов. Дойдя до стола, он нащупал подсвечник и хотел уже зажечь огонь, когда его рука натолкнулась вдруг на что-то мягкое. В ужасе он резко отдернул руку. Послышался тихий звон. Все мышцы художника напряглись. Он затаил дыхание и широко раскрыл глаза. Волосы его зашевелились от дуновения холодного воздуха. Виньяк неподвижно застыл в ожидании. Наконец он собрал все свое мужество и зажег свечу. Фитиль ярко вспыхнул, и пламя осветило пурпурный сверток, лежавший на столе.