Пушка 'Братство'

B квартире господина Валькло, согласно его собственному плану, просторная комната была отведена под гостиную и спальню. Створки окон обтянуты войлоком и занавещены тяжелшш портьерами. Даже стены чем-то обиты, дабы заглушать звуки. Закрывая за собой двери, вы оставляете за порогом все внешние шумы. Впечатление необычное: как если бы вы внезапно оглохли. Мебель кубинского красного дерева с бронзовыми инкрустациями, лрекрасная музейная тяжелая мебель -- стиль ампир, настоящий старинный ампир.

-- Hy как, нравится тебе? -- шепнула мне Марта, когда мы потихоньку проникли в этот бастион тишины.-- Hy и свинья поганая, этот Кровосос.

Гравюры на эротические сюжеты позволяли предположить, что владелец виллы вряд ли вводил гостей в эти покои, разве что избранных посетительниц... Отныне, по решению Марты, это мое жилье. Она опасается, что мои частые визиты к ней, в ee развалины, могут привлечь внимание к тайничку, которым она весьма дорожкт как наблюдательным пунктом. A здесь, поднимаясь по лестнице, я для посторонних взоров просто иду к своей тетке, a затем незаметно сворачиваю... A очутившись "y себя", могу хоть орать во всю глотку!

-- Здесь, по-моему, тебе удобнее будет заниматься своей писаниной,-каждый раз Марта чуть-чуть запинается на этом слове.

Воистину тронный зал!

Мы сговорились насчет условного стука. Она вручила мне ключ, сделанный Пружинным Чубом, подручным слесаря.

Остаюсь один среди всей этой тшпины, среди этой роскоши, и горло мне сжимает страх богача, которому не удалось вовремя бежать из Парижа.

Марта все умеет устроить.

Мы перевезли вещи к Cepрону -- она устроила; сено для Бижу -- опять она; место под навесом кузницы для нашей пустой повозки -- опять-таки она...

Bo всем .тупике только Марта, не считая, конечно, Пробочки -белобрысенькой негритянки, -- умеет понимать глухонемого, и он ee понимает; словом, они так спелись, что, когда кто-нибудь обращается к кузнецу со сложным вопросом, непременно кличут Марту.

Иногда я ловлю на себе ee взгляд, не простой взгляд. Вот, например, сейчас я было подумал, что она хочет объясниться мне в любви -- как бы не так, держи карман шире:

-- Флоран, обязательно научи меня читать.

Ho прозвучали слова эти как любовное признание.

Суббота, 3 сентября. Утро.

Слухи о разгроме армии и капитуляции растревожили весь Бельвиль. Сейчас здесь не разговаривают, a рычат. Люди перекликаются через форточки с посетителями "Пляши Нога". Тупик почти не спит. Крошка Мелани, моя двоюродная сестричка, заливается в мансарде, где поселились Tpусеттка и наш Предок, но старика таким пустяком не разбудишь, и, когда малышка замолкает перед новой порцией рева, я слышу, как он с присвистом храпит. По ту сторону лестничной площадки Чеснокова успокаивает своего новорожденного сынка, напввая ему грустную песенку, очевидно украинскую колыбельную. A тут еще петух Фалля закукарекал раныне времени.

Лошади, запряженные в экипажи всех видов и стилей, взбираются, подстегиваемые кнутом, на крутые улицы предместья, a потом спускаются к заставе. Среди них катят под общий смех похоронные дроги, все в гофрированных лентах и со всеми прочими полагающимися по случаю финтифлюшками, только сейчас они завалены мебелью и статуэтками из чьего-то будуарa. Богачей оказалось так много, что им все годится в качество средств передвижения, даже катафалки, лишь бы куда подальше. И они так торопятсяудрать, что неохотно уступают дорогу даже воинским частявi.

Одиннадцать часов вечерa.

Над туirаком pеет знамя. Красное. Его вручили Непорочному Зачатью -Святой шлюхе, как выражается Шиньон, живущий этажом ниже. Древко примотали веревкой к вскинутой руке, благословляющей нищий люд тупика. Огненный цвет Революции полощется среди листвы второго каштана.

Вообще в Бельвиле много знамен, и красных и трехцветных. Национальные гвардейцы уже не расстаются со своей полуформой, a главное -- со своим оружием.

Весь народ высыпал на улицу. С трудом пробираешься вперед, скользя между группками людей. To там, то здесь запевают сатирические куплеты в адрес Наполеона III, a в припеве упоминаются разные галантные похождения императрицы.

Взобравшись на повозку или цепляясь за столб газового фонаря на перекрестке, разглагольствуют ораторы. К тупику обращается с крыши своей типографии Гифес. Он только что вернулся с Больших бульваров, где национальные гвардейцы Парижа избивали кастетами граждан, кричавших о крахe Империи.

Вести о разгроме под Седаном подтверждаются, две или даже три французские армии окружены, и им осталось одно -- безоговорочная канитуляция. Император не то взят в плен, не то погиб.

-- Ho в Тюильри,-- восклицает типографщик,-- больше боятся Революции, нежели поражения, больше боятся парижан, нежели пруссаковl

B качестве доказательства он приводит тот факт, что в Бовэ отправили aрестантский вагон с заключенными из тюрьмы Сент-Пелажи, в подавляющем большинстве политическими.

-- ...Граждане, это же наши братья, лучпме из лучшихl И отправляют их так спешно из страхa, что завтра сам Париж разобьет их оковы!

И тупик рычит в ответ.