Пушка 'Братство'

С первого же километра Марта преобразилась: глаза круглые, рот открыт, вся даже дрожит от восторга, лезет ко мне с вопросами да еще кулаком в бок тычет, объясняй ей, что это за "яма", когда это просто ложбина, что это за "холм", когда это склон Монтро, что это за "шашечница", когда это всего-навсего небольшие огородики, разбитые на косогоре; все ee восхищало, любой запах, даже запах палой листвы, любой цвет, даже цвет жнива, любая птица -- сойка ли, зеленый ли дятел, разгуливающий по стволу,-- любой шорох, шелест ветра в листве... Она то и дело спрыгивала с повозки, срывала какую-нибудь травинку, листик, жевала их, требовала, чтобы я тоже жевал, расспрашивала. Дышала всей грудью, медленно.

Иногда она вскрикивала и бросалась мне на шею, оказывается, она никогда и не знала, что небо сходится с землей. Сейчас ей и четырнадцати не было. И вдруг со слезами в голосе:

-- Пускай говорят что хотят, Флоран, только Монмартр совсем не настоящая деревня!

Уже позже она мне призналась, что ни разу не выходила за линию парижских укреплений. Для Марты осада длилась всю ee коротенькую жизнь.

Ясно, с таким грузом старикан Бижу не мог поспеть

за идущими рысью артиллерийскики упряжками и поотстал, оно и к лучшему, так как и прислуга, сидевшая на последнем зарядном ящике, уже начала любопытствовать, приглядываться к прыжкам и ужимкам нашей бельвильской смуглянки.

Итак, мы остались одни в сумерках, и тогда я репrал сделать крюк и свернул на развилку Гранд-Пелуз.

Немного же уцелело от нашего дома. Я говорю "нашего". Конечно, законный его владелец -- небезызвестный господин Валькло. Ho что для него наш дом? Выгодное вложение капитала, вроде акций, что ли, машин, ну, вроде свиньи на откорме! A для нас... На пепелище я обнаружил обгоревшую скамью, служившую мне сначала боевым конем, потом каравеллой, a позднее локомотивом. A вот на уцелевшем куске стены знакомая трещина: ee извилистые очертания напоминали мне то дишшдока, то варварский лик Атиллы. B пепле я нашарил железный крюк; когда мне было лет десять, я раскроил себе об него ногу, прыгая с крыши сарая. (Рубец виден do cux ггор.) (И даже до сих!) От старых дверей сарая уцелел свалившийся в крапиву наличник, на которой я вырезал фригийский колпак новеньким ножичком, вырезал с тем неистовым энтузиазмом, который заронил в меня Предок, тогда как раз вернувшийся из Лондона. Я хотел было взять наличник, но заметил на нем кровавое пятно. Очевидно, об него разбилась птичка, обезумевшая от канонады, пожара и злобы людской.

Пруссаки тогда еще не вступили на Аврон. Для дела разрушения вполне хватало и французской ариии, и она поработала здесь на славу.

Не в силах сдержать волнения, я все пытался что-то втолковать Марте, показывал ей скамью, крючок, трещину, окровавленный кусок старого наличника, но она не слушала. Все это было для нее только старым железом, камнями, пеплом. Дома, даже убитые снарядами, не трогают сердца девиц, выросших в парижских предместьях. Поэтому я страдал в одиночку, что-то говорил (должно быть, вслух), метался во все стороны, обезумев, как та белая птица, которую притягивает лесной пожар.

Я подобрал остатки нашего урожая -- схватил с грядки кочан капусты, яблоко в саду... Видно, y тех, кто жжет, разрушает, волчий аппетит!

Марта ждала меня y порога, она лежала ничком на травке, погрузив руки до локтя в ручеек, вслушиваясь в шум воды, вдыхая запах мяты, наслаждаясь свежестью, чистотой, которую она черпала полными пригоршнями, впитывала всей кожей. Вскочив на ноги, она схватила меня за запястья, развела мои руки и ласково сказала:

-- Капуста-то гнилая, a яблоко-то червивое.

Шесть часов утра.

Рассвет заявил о себе внезапной сыростью и холодом. Марту снова сморил сон. Квартирмейстер с физиономией, распухшей от неумеренных возлияний, внезапно обнаружил y габиона это крепкое и в то же время такое хрупкое тело: Марта спала, скрестив на груди руки, положив голову на мешок с землей. Он скинул с себя куртку и, поймав глазами мой одобряющий взгляд, осторожно прикрыл тяжелой курткой нашу бельвильскую простушку и подошел ко мне.

-- Кружечку кофе?

-- Спасибо, я уже пил.

-- Кофе невредно и повторить.

Говорит он по-простонародному. Сам из Тулона, звать Пеластром.

Устроившись на оси орудия, обняв рукой ствол пушки, моряк затягивает:

B трюме табак перевозят...

Однако этот моряк, видать, бывалый. Неудобная поза для него привычна, a песня их, матросская.

Водку вливают в глотку. O-ля, o-ля, xo-xol

Голос y него совсем молодой, и грустный напев звучит от этого еще более уныло.

-- Сестренка, что ли? -- спрашивает квартирмейстер Пеластр.

-- Нет.

-- Тогда поздравляю.

Капитан Ле Ганнидек счел необходимым предупредить меня:

-- На заре открываем огонь.

-- Грохота я не боюсь.

-- Оно верно, но крупповские тоже будут стрелять.

Словом, решать должны мы сами. Я посоветовался с Мартой: уезжать нам? Она только плечами пожала:

-- Разбуди меня, когда начнется.

-- Сама дроснешься!

Ho она уже снова погрузилась в глубокий сон, уткнувшись в мешок с землей.

A я травить умею трос,

O-ля-ля, xo-xo!

Так значит, я уже матрос...