Пушка 'Братство'

Стрелки, считавшиеся пропавшими без вести, постепенно возвращаются, понурые, и, ни на кого не глядя, ни с кем не обменявшись ни словом, расходятся по домам: Гифес, Фалль, Феррье, Нищебрат, Леон. Пальятти пришел последним. Он участвовал в арьергардных боях, которые вели гарибальдийские части, прикрывая нашу отступающую армию. B конце концов на последнюю перекличку не явился только один Меде. Бывший подворотный попрошайка, должно быть, пал под ударом уланской шашки.

Флуранса aрестовали в Мэзон-Альфоре. Теперь он содержится в тюрьме Мазас.

Bom как сам вожак бельвильцев описываем это собымиe на 190-й смранице своей книги "Париж, который предали", где Флуранс, не церемонясъ, пишем о себе в mpемьем лице: "C 31 окмября Флуранса разыскивала пдлиция, a он безвыходно жил в доме одного своего друга. Ho, узнав, что его cмрелки посланы на передовую, что они еели бой с npуссаками, что mpoe из них погибли, он не усмоял npомив искушения соединимься с ними в Мэзон-Альфоре. Там он попал в ловушку. Пока он в одиночесмве добирался do Kpемейля, бамалъон cмрелков получил приказ немедленно возврамимься в Париж. Когда он прибыл в Мэзон-Алъфор, какой-mo neхомный офицер, командир cмрелковой pомы, подошел к Флурансу и в самых любезных еыражениях пригласил займи к нему. Не заподозривший ничего дурного, Флуранс доверчиво явился муда; мам офицер объявил, что no приказу генерала Клемана Тома вынужден его apесмовамь, причем сказал все это с краской в лице, смыдясь своей гнусной роли полицейского. Флуранса от

вели в ближайший фортп, омкуда nepеправили в Консъержери, где он провел одну ночь, и наконец отпправили в мюрьму Мазас. Таковы наиболее блесмящие подвиги французской армии во время последней компании -- пямьсом человеic apесмовываюм одного слишком доверчивого pеспубликанца..."

B очередном "приказе" подробно разбираются случаи недисциплинированности и "трусости" так называемоro батальона бельвильских стрелков, распущенного декретом правительства, и уточняется, что: осолдаты этого батальона обязаны в течение трех дней сдать оружие и обмундирование командующему артиллерией 3-го секторa, иначе они будут преследоваться по закону за присвоение воинского имущества..."

Сносят башню на авеню Малаков, которая может слуясить мишеныо для крупповских пушек.

Одна только Марта, которую ничем не проймешь, продолжает потихоньку собирать бронзовые cy для пушки "Братство".

(Начиная с 10 декабря.)

Марта -- единственное темное пятнышко на непорочной белизне Парижа.

С четверга 8 декабря -- густой снег, морозы не ослабевают. Светает поздно, так как ночную мглу сменяет липкий туман. Почтовые голуби приносят вести только об очередном поражении или явно лживые сообщения. Бельвиль никнет, словно его и нет в столице, a столица не узнает самое себя. Одна только Марта все такая же, как прежде.

Даже не похудела, но что она ест -- великий боже! Где ест? Когда ест? Холод ee не берет. Где же она проводит ночи без огня? A ведь они, как говорится, тянутся дольше, чем дни без хлеба! Ho самое удивительное -- это ee взгляд. Хоть бы чуточку потускнел, затуманился... Огромные, черные ee глаза еле вмещают бурление жизни.

Дочь Бельвиля питает таинственный огонь, горящий где-то в самых затаенных глубинах ee существа; о душе и речи, конечно, быть не может, скореe, это инстинкт, своего рода одержимость. Все ee paссуждения ставят вверх ногами любые наiiш разумные доводы. Сейчас,

когда больше нет ни мяса, ни хлеба, ни дров, ни надежды, ни мужества, ни самолюбия, когда нет даже нашего стрелкового батальона, Марта выбрала именно этот момент для разговоров о пушке "Братство".

-- Чтобы пушка была по-настоящему наша, нужно купить ee на собственные денежки.

-- На чьи денежки?

-- На деньги рабочих, бедняковl

-- Да нету y них денег!

-- Завалился же где-нибудь последний грошик. Вот его они и отдадут. Им это самим надо.

-- Да почему же, почему?

-- Потому что наша пушка будет не такой, как другие.

Начинается это еще ночью, на скованной льдом улице, в полной темноте, когда единственный свет над Парижем -- электрический маяк Монмартра. Ребятишки из Дозорного уже сидят, съежившись, на ступеньках мясной лавки, венской булочной, угольно-дровяного склада, галантерейного магазина, где теперь торгуют соленьями. Долгими ночными часами они борются с холодом и дремотой, топают ногами, дуют на пальцы, растирают друг другу ручонки, стучат зубами, хнычут; мордашки y них позеленели от холода. На семилетней крошке Ноно Маворель нет ни одной шерстяной вещи, на десятилетней Фабиене Пливар тоже, на девочках легонькие пальтишки, coоруженные из отцовской холщовой блузы и старой мешковины. К половине третьего утра появляются женщины.

-- Одно cy на пушку "Братство"!

Дают. Неизвестно почему, но дают. И опять над вытянувшейся вдоль стен очередью нависает тяжелое молчание. На колокольне Иоанна Крестителя отбивают часы. Ближе к рассвету сползаются старики.

-- Одно маленькое cy на пушку!