Пушки стреляют на рассвете

Горошко понимал, что это означает: поджечь скирды и осветить все вокруг, когда пойдут танки. Когда танки идут, все живое стремится стать незаметным. О плохом Ваня не думал, но вообще-то всякое бывает на фронте. И поэтому, найдя старшину, он первым делом сказал доверительно:

— Старшина, я тут гимнастерку комбата отдал одной венгерке стирать. Еще когда мы только стали тут. Шерстяная гимнастерка, новая совсем. В случае чего, забеги возьми, я дом укажу.

Новый старшина, принявший остатки хозяйства, рыжеусый, бравый, гвардейского вида, больше всего на свете не терпел потерь и убытков.

Услышав, что недостает еще гимнастерки, старшина весь день видевший одни убытки и разрушения, набросился на Горошко, не разобрав дела:

— То есть как так отдал? Как так возьми, говорю?

Горошко поглядел — не в себе человек. И пошел искать кого-либо из разведчиков, нельзя же было допустить, чтобы такая хорошая гимнастерка пропала. Встретился Семынин, самый здоровый и самый ленивый из всех. Три дня назад Горошко поссорился с ним: Семынин закоптил его котелок и не почистил. В другое время он бы не обратился к нему: характер у Вани был железный. Но сейчас выбирать не приходилось. И, давая понять, что прошлое забыто, он рассказал ему свое дело и попросил:

— Будь другом, забеги, если отходить станете. А то гимнастерка, понимаешь, новая, комбат как раз любит ее.

— А сам-то ты что? — удивился Семынин. — Сам чего не можешь?

Горошко потупился.

— Да, видишь, так дело выходит… Словом, не по пути мне.

— В штаб, что ли, опять отправляют? В тыл?

— Ага.

— Так ты так бы и сказал. Ладно уж, возьму, — согласился Семынин, потому что, в общем-то, он был человек великодушный.

И Горошко ушел. Он вылез за бруствер окопа, глубже натянул ушанку и бегом, пригибаясь, двинулся по полю навстречу стрельбе. Над полем, как искры на ветру, летали трассирующие пули. Но не столько берегся он пуль, как опасался, не упасть бы. С ним были стеклянные бутылки с зажигательной смесью, а он не доверял им.

При свете взлетавших ракет с батареи еще некоторое время было видно, как он удалялся, перебегая. Расчеты обоих орудий, стоявших метрах в полутораста друг от друга, смотрели вслед Горошко и, когда смыкалась темнота, ждали, чтобы вновь взлетела ракета. Но вот ракета взлетела, а поле было пусто, только впереди орудий качались под ветром кусты и тени их на снегу. Горошко пропал. Успел добежать или немецкая пуля нашла его? Стога все не загорались, и только усилившаяся стрельба приблизилась как будто. Менявшийся ветер носил над полем рокот моторов танков, они слышны были то с фланга, то рядом совсем, то исчезали.

Стоя возле орудия, Беличенко прислушивался к голосам солдат. Они сидели на земле в окопе, пушка заслоняла их, и он только слышал разговоры.

— Это нас приказ ссадил с машин, а то были бы мы сейчас за Дунаем на формировке, в баньке парились бы. А вы б тут воевали, — оживленно говорил разбитной солдатик, пришедший вместе с Архиповым. Как бы платя за гостеприимство, он ко всем поворачивался, довольный, и голос его то затихал, то усиливался. — Это на полчаса приказу опоздать, или бы немец погодил с наступлением — и все, читали бы мы про вас сводки. Мы уже по машинам сидели.

Заряжающий Никонов — комбат определил его по густому, табачному голосу — спросил:

— Чего же вы сюда шли в таком разе? Семеро вас осталось, ни начальства над вами, ни приказа — топали б за Дунай. Кто вас неволил?

— Кто? — бойко, хитро и весело засмеялся пехотинец. — Будто сам не знаешь, кто? Я, если знать хочешь, имею право вовсе не воевать, не участвовать.

— То есть, как же это ты имеешь право?

— А так. Могу на законном основании сидеть в тылу. — Он подождал, пока всем любопытно станет. — У меня грудь куриная.

Солдата с «куриной» грудью и Беличенко встречал впервые. Ему стало интересно. Но он продолжал стоять на своем месте и слушать. А там сразу несколько голосов спросили озадаченно:

— Чего это?

— Грудь, говорю, куриная. Можете пощупать, если сомневаетесь. Стало тихо. Видимо, в самом деле щупали.

— Меня четыре медкомиссии отставили, — весело хвастался пехотинец, пока остальные удостоверялись на ощупь.

Потом незнакомый голос, принадлежавший человеку пожилому, сказал:

— Грудь куриная, а не летаешь. Так, может, ты несешься?

И все засмеялись.

«Все же веселый мы народ, — подумал Беличенко. — Из тех, что сейчас смеются, после боя, может, и половины не останется. И знают они это, и все же шутка у нас не переводится. А если в душу к любому заглянуть, что он несет в ней?..»

Словно подтверждая его мысли, тот же пожилой голос заговорил: