Пушки стреляют на рассвете

Перебегая, он обнаружил, что пехотинец бежит за ним следом, как жеребенок за маткой. Боялся ли он один или его в беде не хотел бросать, Горошко не понял и понять не успел. С танка ударил пулемет, снег под ногами замелькал красным, зеленым, синим. Когда Горошко поднялся и побежал, пехотинец остался лежать лицом вниз. Ваня окликнул его; тот не отвечал и не шевелился. Опять ударил пулемет с танка. Огненные струи прижали Горошко к земле, перед лицом мгновенными вспышками освещались маленькие елочки, торчащие из-под снега.

Теперь он полз к стогу. Лежа надергал сена — оно резко пахло на морозе, — достал зажигалку. Огонек задувало ветром. И едва только мелькнул он, как на свет ударили из автоматов. Немцы подбегали, и передние были уже близко. Лежа на животе, Ваня дал по ним очередь. Внезапно автомат смолк: кончились патроны. Он взглядом смерил расстояние до убитого пехотинца и понял, что если и успеет взять у него автомат, то стог уже не сможет поджечь. Тогда он расстегнул телогрейку и заслоняясь от ветра, зажег пучок сена. Крошечные огоньки врозь побежали по сухим травинкам и погасли один за другим.

Спеша, Ваня полез в карман гимнастерки. Пальцы его наткнулись на какие-то бумаги. Это были те самые письма, которые Ваня писал Клаве и двум другим девушкам, всем одинаково сообщая, что, пока годы его полностью не ушли, он желает найти в жизни настоящего друга. Он скрутил из них бумажный жгут, поджег. Он не шевелился, пока бумага не разгорелась. Потом ослепленными со света глазами глянул в темноту и увидел бегущих с бугра немцев. Они показались ему огромными.

По нему уже стреляли со всех сторон. Один немец вбежал в круг света с прижатым к животу автоматом. Всей своей напрягшейся незащищенной спиной Ваня почувствовал, как сейчас выстрелят в него, и жизнь, как крик, рванулась в нем. Но он пересилил себя, осторожно поднося к сену огонь. Немец дал очередь, отпрыгнул в тень и оттуда еще раз дал очередь.

Последним своим усилием Ваня поправил огонь. И этот свет, ярко вспыхнувший и осветивший всю его девятнадцатилетнюю жизнь, был увиден на батарее.

Глава IV НОЧЬ КОНЧАЕТСЯ

Только теперь, когда они покидали город, Беличенко расставался с Ваней Горошко. Он видел смерть его: когда вспыхнул стог сена, все поняли — это сделал Ваня. Но в тот момент сам он стрелял по танкам, и все они еще были вместе, в одном бою. Теперь он уходил из города живой, а Горошко оставался там навсегда.

Улица, по которой шла батарея, горела с одной стороны. В окнах черных каменных стен вихрилось светлое пламя, от нестерпимого жара его вспыхивали деревья на тротуаре.

Раненые сидели на пушках, лицами к огню, и пожары отражались в их глазах. Вынужденные полагаться на чужую защиту, они тревожно оглядывались по сторонам.

В подъезде одного из горевших домов головой на улицу лежал на спине немец в каске, с автоматом. Одежда на нем тлела. Один из раненых спрыгнул, подбежав, взял у него автомат и после долго не мог влезть на пушку, забегая то с одной, то с другой стороны.

Беличенко шел у второго орудия. В коротком подпоясанном ватнике, неся левую руку на перевязи, он повесил автомат за плечо, и на его сильной спине он казался маленьким, как пистолет. Он вел батарею, но в мыслях то и дело возвращался к Ване, и один раз воспоминание больно поразило его. Подошла Тоня, держа что-то в руках.

— Саша, — позвала она, показывая ему это.

Беличенко увидел свою шерстяную гимнастерку, посмотрел на нее и ничего не понял. Он глянул на лицо Тони, похудевшее за эти девять дней, вытянувшееся.

— Ваня отдавал стирать ее, — сказала она. — Когда уходил, просил Семынина забрать. Говорил: комбат любит эту гимнастерку.

Вот и нет Вани Горошко, а Беличенко все еще чувствует на себе его заботу.

Тоня всхлипнула, продолжая идти рядом, и слезы текли по ее щекам. Беличенко глянул на раненых, сидевших наверху; они как будто ничего не видели, все смотрели в другую сторону. Он понимал, плачет она не только о Ване. Обо всех, кого перевязала за эти дни, кого предстояло еще перевязать. А может быть, оттого она плакала сейчас, что была измучена физически.

Люди находились в той крайней степени усталости, когда сильней всего сон. Раненые спали, сидя на орудиях. Всякий раз, когда близко проезжали мимо горящего дома, от сильного света, от жара, который они чувствовали лицами, раненые просыпались, мутными глазами смотрели на огонь и тут же засыпали снова.

Уже начиналась окраина города, когда заднее орудие вдруг дернулось и стало внезапно.

От толчка раненые посыпались с него, один упал на перебитый пулей локоть, задохнувшись от боли, вскочил и молча, унося прижатую к животу руку, кинулся в сторону. Это под трактором подломились мостки, и он боком, всей тяжестью сполз в кювет.

Из кабины, ступив валенком на гусеницу, выпрыгнул тракторист Московка — в ватном промасленном бушлате, закопченной ушанке с незавязанными ушами, черный при свете пожара. Торопясь, зачем-то снял с головы шапку, стал на нее коленями и начал заглядывать под трактор.