Пушкин и призрак Пиковой дамы

Из передней большой залы снова сворачиваю налево в узкий, очень узкий коридор. Иду, как Германн, – все прямо. Здесь двери низкие, должно быть, и комнаты небольшие. Где-то тут была и спальня графини Долли, но как ее найти?.. Коридор пуст. Двое молодых людей, вероятно, студентов, которые попались мне навстречу, знают, в какие аудиторий и кабинеты ведут некоторые из нумерованных дверей, но спрашивать их о том, что там было во времена Пушкина, я не пытаюсь. Приходится повернуть обратно. Надо будет поискать другие пути…

Я ничего по-настоящему не видел, но все же кое-какое представление об особняке Салтыковых создалось сразу. Здание огромное, но холодного дворцового великолепия в нем нет и следа. Очень уютное строение, и, вероятно, права графиня Долли – жить в нем было приятно.

На следующее утро я беру с собой паспорт и несколько экземпляров книжки «Если заговорят портреты». Прошу доложить о себе ректору института. Предъявив документ, рассказываю о цели посещения. Прием любезный и, что важнее, внимательный. Ректор дал мне для ознакомления экземпляр четвертого тома «Трудов Ленинградского библиотечного института имени Н. К. Крупской» за 1958 год со статьей профессора Соломона Абрамовича Рейсера, которую я уже не раз цитировал. Издание это малотиражное (1000 экз.) и вне Ленинграда и Москвы его мало где можно найти.

Начинаем с парадных комнат, выходящих в переднюю залу – холл. Вхожу в помещение № 303 – великолепный белый зал с замысловатыми лепными украшениями на стенах и прекрасными хрустальными люстрами, изготовленными в советское время по типу старинных. Он сохранился в том же виде, как был в английском посольстве, – Джордж Бьюкенен в свое время, очевидно, разрешил его сфотографировать, и снимок помещен в номере «Столицы и усадьбы», о котором я уже упоминал. Однако Пушкин видел «танцевальное зало» особняка не таким. Оно было, к сожалению, перестроено архитектором Г. И. Боссе, вероятно, в 1844 году. В разное время были перестроены и многие другие помещения особняка.

Вспомнив замок Бродяны, в котором, как и во всей одноименной деревне, и в 1938 году все еще не было электричества, я старался представить себе, как выглядел зал № 303 во время вечерних приемов при Пушкине. Не очень яркие, но живые огоньки сотен восковых свечей, наверное, создавали тогда – как и стеариновые свечи в скромном замке Александры Николаевны сто лет спустя – тот веселый уют, который исчез при неподвижном электрическом свете.

Хотя и перестроенное, но все же то самое «танцевальное зало», в котором много раз бывал Пушкин… Вряд ли он участвовал в танцах – считал себя слишком немолодым. Стоял в стороне, чтобы на него поменьше обращали внимания многочисленные гости посла. Наблюдал. Супруги Фикельмон умели и на официальных приемах создавать атмосферу изящной непринужденности. Императорская чета бывала в австрийском особняке не часто, но охотно. Ее появление на балу в иностранном посольстве сопровождалось, можно думать, принятым в Петербурге церемониалом. Хозяин и хозяйка, вероятно, встречали царскую чету на средней площадке лестницы. При входе монарха в зал дамы и барышни делали глубокий реверанс. Мужчины низко кланялись. И быть может, именно здесь Пушкин наблюдал сцену, описанную им в одной из опущенных строф восьмой главы «Евгения Онегина»:

И в зале яркой и богатой.
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда – харита меж харит,
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на нее, то на царя…

В библиотеке Пушкинского дома я прочел в письме фрейлины Анны Сергеевны Шереметевой упоминание о бале у Фикельмонов 28 февраля 1834 года, на котором на этот раз Пушкин, по-видимому, не присутствовал*: «После обеда мне пришлось сойти к императрице, чтобы пойти с ней к графине, у которой она переодевалась … Бал был блестящий и оживленный, танцевали в двух комнатах, а после ужина танцевали попурри и галоп почти до пяти часов утра»[454].